— Комиссар?
На этот раз молодой стажер не ограничился тем, что устроился на соседнем сиденье. Он повернулся к Гренсу, даже передвинулся, так, что сидел почти что между сиденьями, и уставился на инспектора.
— Да?
— Я тут подумал одну вещь.
— Неужели?
— Вы горите.
— Что?
Лицо Лукаса приблизилось почти вплотную.
— Мы уже разговаривали об этом на пути сюда, ну… о вашем возрасте и моем отце. В общем… раньше я и подумать не мог, что полицейский после стольких лет службы может так отдаваться своему делу. Вы буквально горите на работе, смотреть приятно. Я тоже так хотел бы… Но знаете… кое-что меня беспокоит. Вы понимаете, что сейчас, пока мы с вами здесь сидим и разговариваем… она может быть уже мертва? Вы готовы к этому, комиссар?
Гренс так и не ответил на этот вопрос, — не хотел да и не имел на это силы.
В глубине души он как никто другой понимал опасения молодого человека. Беспокойство приемной семьи было вполне оправданно и вошло в резонанс с его собственным. Прощальная реплика Гренса о том, что все будет хорошо, была не более чем неуклюжей попыткой хоть как-то утешить Ульсонов. Потому что чем больше комиссар углублялся в поиски девушки по имени Ханна Ульсон, тем больше прояснялась в его голове мысль о том, что Ханна Ульсон мертва.
Часть четвертая
Давно я не чувствовала ничего подобного.
Или даже никогда раньше, я почти уверена.
Даже в груди все стихло, — именно в той точке, где обычно пробуждается тревога. Это черное и твердое, что клевало и разрывало меня изнутри, — его больше нет.
Не представляю себе, куда двигаться дальше, после того как мы сейчас приземлимся. Хотя что за беда. Я вижу горы, окружающие аэропорт в Тиране, и такую теплую солнечную дымку, и облака. Пальмы выстроились в ряд — я спокойна, пока они меня защищают.
Тумас и Анетта сделали все, что могли. Они оберегали меня, совсем как эти горы, но так и не проникли в мое сердце — в то самое место, где есть только я и ничего другого. Меня мучит совесть. Наверное, я должна как-то дать о себе знать, если нет другого способа ее успо- коить.
Исчезнуть — там, куда я стремилась всю жизнь.
Я не понимаю языка, на котором здесь говорят, только отдельные слова, но это тоже не имеет никакого значения. Так говорили мои папа и мама, и Элиот, и Юлия. Речь убыстряется, как горный поток, и для меня она как музыка.
Салон такси прокурен, тканевая обивка пассажирского сиденья в нескольких местах прожжена сигаретами. Сначала я села в автобус рядом с коренастой пожилой женщиной, но так и не дождалась отправления. Я спросила шофера, который не говорил по-английски, тем не менее в конце концов меня понял. И он знаками, которые вычерчивал на салфетке, объяснил мне, что автобус отправляется по мере заполнения и ждать этого можно довольно долго.