Лярва

22
18
20
22
24
26
28
30

Волчара грязно выругался, после чего оба расхохотались тем самым смехом, каким только мужчины между собою могут смеяться над женщинами.

Петрович, кажется, был из тех людей, которые вовсе не нуждаются в собеседниках и вполне довольствуются монологом. Пьяный язык его уже развязался, и он не дал Волчаре ответить, снова завладев инициативой в беседе:

— Я вот думаю, и давно уже так думаю, что она того, Карловна-то, уже и не в себе маленько! Давно, давно это подозреваю! Ещё когда муж её, Митька, живой был и мы, бывало, рыбачили вместе, я всё спрашивал: «Слышь, а чего она у тебя такая злющая? Раньше ведь не была такой? Не была. Чем же ты её, — говорю, — злишь-то так, и чем дальше, тем больше?» Он только отмахивался, не любил жену обсуждать, стеснительный был малость. Только вот, ей-богу, воистину как-то мрачнела она с годами, всё злее и злей становилась. Оно и чёрт её разберёт, почему так? От жизни ли бедной, от беспросветности ли нашей деревенской — кто его знает? Ведь иной раз и впрямь волком выть хочется — жизнь-то собачья! Но чудилось мне иногда, будто сам чёрт поймал её в свою болотную тину — вот прямо как в то гадкое болото рядом с её домом, — поймал и всё глубже и глубже в эту хлябь затягивает. Почему — бог весть. А может быть, и так, что и впрямь само болото на её голову действует своими испарениями, духом своим нечистым. Оно ведь жуткое, болото-то, видели же его сами! На него и взглянуть-то боязно — так и ждёшь, что мертвяк вынырнет. А уж запах от него такой, что и в морге, наверное, ароматней будет. Не побоюсь сказать: от трупа приятней пахнет!

Довольный тем, что никто его не перебивает, Петрович вытянул шею к зеркалу, висевшему над рулём, убедился, что на заднем сиденье слушатели внимают ему безотрывно, мотая из стороны в сторону головами в такт тряске машины, и торопливо продолжал оглушать своими откровениями:

— А звуки иной раз из болота такие услышишь, что и словами не описать ужас, прямо смертный ужас, который в душу вползает! Как будто из преисподней кто завывает! Если уж судить по справедливости, то и как же можно не тронуться умом, живя рядом с такими запахами и звуками? — Он оглянулся, как бы требуя от слушателей согласия, и при этом выпустил из внимания дорогу, отчего первая же ухабина так бросила машину в сторону, что водитель еле справился с управлением и долго ещё выворачивал поровнее, слушая нелестные чертыхания своих пассажиров. — Вот даже жена моя как-то раз — уж не помню, трезва ли была, нет ли, — но отошла она этак вечером от дома подальше (чёрт её зачем-то понёс на ночь глядя), и вот посмотрела она, значит, в сторону этой самой трясины и увидала там такое, отчего кондратий её чуть было и не хватил, голубушку. Я потом чуть не час её обмахивал и обдувал, в себя приводил! Привиделось ей, дуре, что из болота будто бы кто-то вылез.

— Да ты погоди! — вклинился наконец в его речь Волчара и тут же пожалел об этом, ибо чуть не откусил себе язык на какой-то кочке. — Ты мне лучше скажи: что ж Лярва-то, давно ли пьёт? С мужем начала или до него? И куда муж-то подевался?

— А вот уж кто из них кого споил — это и вовсе загадка! — с готовностью ответил Петрович. — У нас ведь как, у русских: всё всегда по чуть-чуть начинается. Всё зреет у нас, и долго зреет, всё наливается соком, как раковая опухоль, пока не выльется наружу таким потоком гноя, что упаси господи! Так у нас и с бунтами народными, с революциями, так и с пьянством, так и с озверением души человеческой. Терпеливый мы народ, очень терпеливый, но, наконец, при оглядке на прошлые века начинает казаться, что уже и чересчур терпеливый. Гнойники мы, русские-то, ей-богу, гнойники! Сначала этак наливаемся гноем — а потом лопаемся, да так, что мало не покажется! — Волчара толкнул оратора, чтобы переходил от общих рассуждений к делу, и Петрович тотчас смекнул это, выезжая на развилку и поворачивая вправо. — Да, так вот. Они оба помладше меня будут, так что я их обоих с самого детства помню. Ну, поначалу дети да дети, все одинаковые, все друг с дружкой в общей толпе носились, и все в одной школе учились. Не разобрать ещё было, кто и кем станет. А потом, когда я уж давно работал и своей семьёй жил, они оба — Геля и Митька — школу-то, значит, позакончили и давай думать, чего делать дальше. Да только недолго думали. Как ведь в молодости: «Покурим?» — «Давай!» — «Выпьем?» — «Давай!» Начиналось всё с детских потайных глоточков и окурочков. А мать у неё была жёсткая баба, но и пьющая тоже. Увидит, что дочь выпила, — прибьёт, хотя и сама в уматину при этом.

Какой же толк от такого битья? В общем, сначала, что называется, пригубляли, а потом и присосались! У нас ведь праздников-то в стране много. Ну-ка, перечти-ка их все — сразу и не упомнишь. У нас ведь, в России, ежели сложить праздники личные да государственные, то и выйдет, что чуть ли не каждый месяц надо праздновать, то есть пить! А не будешь пить — мы на такого давить начинаем, заставлять, а мы всем народом, всем обществом ох как могуче умеем заставлять! Ну, не мне вам объяснять — сами, чай, русаки, и сами из пьющих!

Тут оратор слишком резко вывернул руль, Волчара повалился на Шалаша всем телом и досадливо выругался, прикрикнув сельскому мыслителю:

— Ну куда, куда тебя всё поводит?! Ты давай к делу ближе!

— Вот-вот, я и говорю, — закивал головой Петрович. — В общем, к той поре, когда надумали они жениться да съезжаться, уже были оба готовы к тому, чтобы начать пить, но не готовы к тому, чтобы начать жить! Ну а съехались как раз в этот дом у болота, где померла её бабка, Карловны-то. И, вместо того чтобы работать да семью строить, они давай пить, пить, пить — и ничего больше! Мы все прямо так и ахнули от этого, никто не ожидал. Но и за собой вины тоже никто не чувствовал — вины в том, что звали, и в том, что наливали, и в том, что уговаривали да заставляли, быть может. Никогда мы в этом вины за собой не чувствуем. Мы убеждены почему-то, что каждый за себя сам всё решает, а ведь это не так, ей-богу, не так! И давление от общества есть, кто бы что ни говорил, и оно тоже много чего решает, общественное давление.

— Ну-ну, не отвлекайся! И кстати: далеко ли нам ещё? — Волчаре до смерти надоело трястись на ухабах, и он хотел уже просто остановиться и отдохнуть в любом месте, хотя ещё и не доехали до цели: отдохнуть как от тяжёлого пути, так и от трескотни Петровича.

— Далеко ли? — Петрович принялся вертеть головой во все стороны. — Так, вот просека. Там линия электропередачи. Да нет, недалеко. Вот через пару поворотов выедем на трассу, а там совсем близко будет до «кармана», где стоят ваши машины. Я чаю, понравились вам наши леса?

Разговор принял направление легковесное, и, пока они обсуждали качество окрестностей и качество местной охоты, «Нива», попетляв и попрыгав ещё немного, наконец действительно выехала на трассу, повернула влево и помчалась по старому пупырчатому асфальту, в котором камней было больше, чем битума. Через полчаса Шалаш первым признал поворот, куда следовало сворачивать, и ещё через малое время они завидели небольшую автозаправочную станцию и совсем уж крохотную автостоянку возле неё, где они оставили три дня назад свои автомобили.

Кругом, по обе стороны от дороги, стоял уже не хвойный, а лиственный лес, и облетевшие голые берёзы печально раскачивались из стороны в сторону под наплывами холодного осеннего ветра. Земля была устлана грязно-жёлтою влажной листвою, готовой принять снег и как будто уже просившей зиму о воцарении. Небо, покрытое тяжёлыми сизо-серыми тучами, быстро нёсшимися над лесом, гнетуще давило на землю своим низким, ощутимо влажным, мглистым подбрюшьем. И при взгляде на этот подвижный ноздреватосерый и холодный небесный свод становилось неприятно, жутко и зябко. Стояла середина дня, однако в лесу не было заметно никакого движения, ни малейшего признака жизни, ни перелёта или крика какой-либо птицы. Пернатые, улетев в тёплые края, поспешили покинуть это недоброе место, и даже голые и мокрые берёзы, казалось бы, исконно русские деревья, монотонно раскачивались и как бы шептали:

«И мы, и вы здесь чужие». Лес был уже лиственным, не хвойным, но, как ни странно, вовсе не стал от этого светлее и веселее, а по-прежнему оставался мрачным, гнетущим, давящим своею сенью и таинственно недобрым, словно зверь, приготовившийся к смертельному броску на непрошеных гостей.

Пока ходили и разминались, Петрович с довольным и возбуждённым видом обошёл все три автомобиля своих новых городских знакомых, похлопал их по багажникам, по капотам, задал несколько технических вопросов и, наконец, спросил:

— Вот этот, что ли, аппарат вашего раненого, который мой Фёдор поведёт?

— Он самый, — подтвердил Шалаш и кинул флегматичному молчуну Фёдору ключи от внедорожника Дуплета.

— Ну и как, — бодро вопросил Петрович, — поедем за вашей медведицей или раздумали? Только уж вы мне поподробней обскажите, куда шли да куда поворачивали. Мне ведь понять надо, по какой дороге нам ловчей поехать.