Лярва

На пороге стоял высокий, рослый незнакомый мужчина. Одетый в невообразимое рубище, в рваные остатки какой-то куртки и брюк грязно-серо-коричневого цвета, он дохнул в прокурора столь отвратительным запахом гниения и разлагающейся органики, что тот невольно отшатнулся и сделал шаг назад. Это было очередной его ошибкой: незнакомец тотчас шагнул вперёд и приблизился вплотную к Колыванову, окутав его своим удушливым смрадом. В эту минуту он стоял уже по сю сторону порога, оказавшись, таким образом, внутри квартиры.

Колыванов, будучи и сам весьма статным и высоким мужчиной, обратил внимание на то, что приходится ростом на целую голову ниже незваного гостя, а плечами — заметно уже. Но всего более в эту секунду его поразило совсем другое открытие: они стояли живот к животу, но даже отсюда, с такого близкого расстояния, глядя исподлобья вверх, он не мог рассмотреть лица этого великана. Прямо над подбородком незнакомца клубился какой-то туман, и если бы дело происходило не в последний день лета, а зимою, то можно было бы подумать, будто человек вошёл в жаркую комнату с мороза. Все описанные наблюдения и впечатления Колыванова продолжались не более одной-двух секунд, и он совершенно не успел отдать себе в них отчёт.

Следующей промелькнувшей у него мыслью была та, что напрасно он позволил этому человеку войти и самое время вытолкнуть его обратно за порог, — но, увы, он не успел это сделать. Отведя локоть правой руки назад, Гинус (а это был он, конечно) мощным ударом кулака в грудь отбросил хозяина ещё дальше вглубь коридора, а сам обернулся назад и прикрыл за собою входную дверь изнутри. Именно аккуратно прикрыл, но не захлопнул.

Отлетевший прокурор ударился спиной о стену и на какой-то миг потерял способность дыхания — настолько сильным был полученный удар. Впрочем, он тотчас успел восстановиться и прийти в себя за те драгоценные секунды, которые Гинус потратил на дверь, притом успел не только вернуть контроль над своим телом, но и в общих чертах понять, с кем имеет дело. Приняв вертикальное положение и изготовившись к обороне, он тихо, но внятно отчеканил, контролируя выдохи:

— Полагаю, я имею дело с посланцем Евангелины Карловны?

Повернувшийся к нему Гинус стоял неподвижно, не желая отвечать на вопрос и выжидая удобный момент для атаки. С виду он был совершенно спокоен, в отличие от Колыванова, чьё сердце бешено колотилось, сжатые кулаки вспотели, а в памяти очень живо всплыли собственные мальчишеские драки в школьном и студенческом возрасте. Дело и сейчас шло к подобной драке, и в такие моменты, опасные если не для жизни, то уж для здоровья наверное, человек всегда чувствует волнение и некоторую дрожь в конечностях. Впрочем, ни малейшего страха Колыванов не испытывал, был, как обычно, вполне уверен в своих силах и чувствовал только прилив азарта и удушливой, слепящей ярости.

— Так это, значит, ты моего сына, с Лярвой-то? — грозным, прерывающимся от волнения шёпотом прошелестел он — и сам пошёл вперёд на Гинуса.

Далее речей уже не было, да и не нужны уже были никакие речи. Колыванов понял, что пришли по его душу, и не намерен был легко отдавать её. Более того, он был совершенно уверен в собственном праве и в своей силе, а отсюда и именно поэтому — в несомненной победе. Он привык к тому, что Добро (то есть он) всегда и постоянно до сих пор одерживало победу над Злом. Он был убеждён, что иначе и быть не может, каков бы ни был противник. Он не испугался, не ударился в бегство и решился на противостояние. Начатое ранее юридическими средствами, средствами человеческой цивилизации и общественных институтов, это противостояние теперь перешло в свою физическую, завершающую стадию — стадию прямого столкновения. Так два носорога, встретившись на узкой тропе и не желая друг другу уступить, поначалу пытаются запугать один другого выразительными звуками и демонстрацией своего массивного тела, а затем вступают в решительный бой, выявляющий победителя и устраняющий все неясности. Так два государства, истощив свои возможности в ходе дипломатических ухищрений и в обмене претензиями, в конце концов выясняют отношения в ходе войны, после которой все предварительные средства вынужденно умолкают и победитель диктует свои условия. Так вода и пламя, не способные существовать совместно в силу самой природы своей, при столкновении в одной точке какое-то время уничтожают друг друга, пока поле боя не останется за сильнейшим из них. Другого не дано природой, и какой бы высоты и тонкости ни достигла цивилизация людей, последнюю точку в любом столкновении всегда будет ставить грубая сила, как это было и на заре человечества.

Это была битва титанов. Примерно равные друг другу по силе, решительности и уверенности в себе, они долгое время молча и нещадно одаривали один другого могучими, ломкими ударами куда придётся — в челюсть, бровь, скулу и так далее. Видя, что удары не достигают цели и ущерб для противника остаётся минимальным, они перешли к более коварным и значимым целям, начав метить в нос, глаз, живот, плечевые мышцы, солнечное сплетение и иные места, более болезненные и чреватые опасными следствиями в случае поражения. В то же время оба умели эффективно уклоняться, ставить блоки и иными способами нейтрализовывать ужесточившуюся угрозу, сводя на нет все усилия противника. Постепенно кулачный бой получил распространение и озлокачествление, к нему прибавились удары ногами, удушающие захваты, опрокидывания на врага мебели и прочее.

У Гинуса имелся чудовищной величины нож, совсем недавно уже применённый им в деле; неоднократно имел возможность броситься в кухню за ножом и Колыванов; однако азарт ли схватки, ослепление ли ярости или желание дождаться полного измождения противника — что бы ни было причиною, но об оружии пока не вспоминали оба. Свист наносимых ударов, глухие хлопки плоти о плоть, сдавленные стоны и рычание, хрипы, хруст пальцев, слетающие с губ кровь и пена бешенства, треск ломаемых столов и стульев, звон бьющегося стекла, мигание раскачиваемой люстры, кровавые следы на стенах, лицах, одежде и мебели — вся эта адская смесь, следуя за свирепостью и ожесточением боя, сменяя друг друга и наполняя помещение неистовым исступлением смертельного поединка, долгое время не выявляла чьего-либо преимущества в схватке.

Поначалу агрессор, казалось, явственно и стремительно наступал, будучи и внешне выше и мощнее своего противника. С течением времени, однако, упорство защиты и боевое мастерство хозяина жилища привели к тому, что защищавшийся перешёл в наступление. Не раз и не два бывало так, что Гинус, сев сверху, уже душил лежавшего под ним Колыванова и вроде бы должен был скоро кончить дело; но через некоторое время несостоявшаяся жертва изворачивалась, перехватывала инициативу и вот уже, наоборот, Колыванов, находясь над поверженным врагом, перехватывал ему горло и, казалось, должен был с мига на миг свернуть шею; секунду спустя, однако, картина менялась на противоположную, и успех снова переходил к другому.

Наконец наступил момент, когда Гинус, изловчившись, сумел добраться до глаза Колыванова, углубил в студенистое глазное тело свой чёрный загнутый ноготь и, ковырнув, извлёк глазное яблоко наружу. Вырванный из своего гнезда большой и шаровидный кровавый сгусток, бывший ранее глазом, повис на щеке Колыванова, причиняя тому неописуемую, нестерпимо жгучую боль и впервые поселив в душу если не страх, то панику и зарождение ужаса. Полуослеплённый Колыванов истерически закричал и, не прекращая крик, страшный обликом, с повисшим на щеке и не падающим вниз глазом, извергая из красной глазной впадины мощные потоки крови, хлеставшие на пол толчками и волнами, устремился на Гинуса со столь свирепой, удесятерённой ужасом яростью, что град наносимых им ударов лишил отступавшего Гинуса какой-либо возможности обороны. Гинус упал и захрипел под тяжестью кричавшего Колыванова, вцепившегося мёртвой хваткой ему в горло. Поливая лицо противника густым и обильным потоком крови из своей отверстой глазной впадины, прокурор всё жёстче и сильнее сжимал пальцы удушающей хватки на шее Гинуса. Тот яростно бил ногами, но не мог выбраться. Секунды отщёлкивали одна за другою, шея обессилевшего Гинуса приметно синела, и Колыванов уже чувствовал, как тело бившегося в припадке удушья врага начинает ослабевать, мышцы размягчаются и сопротивление постепенно утихает. Казалось, битва близится к завершению и победитель наконец определился, как вдруг.

Как вдруг именно в эту критическую минуту входная дверь — как если бы кто-то стоял за нею и подслушивал — тихонько скрипнула и медленно отворилась чьею-то осторожною, но твёрдою рукою.

И в дверном проёме показалась Лярва.

На ней была надета убогая, дырявая и грязная футболка, вся в пятнах и пролежавшая, очевидно, немало времени среди помойного тряпья, прежде чем быть обнаруженною своей новой хозяйкой. Рядом с Лярвой стояла на своих коротеньких ножках Сучка, еле различимая под накинутой на её маленькое тельце старой коричневой курткой Лярвы, нижняя часть которой лежала на кафельном полу, а верхняя часть — то есть капюшон — была низко нахлобучена на голову девочки, лишая её возможности обзора. Рот ребёнка был наискось плотно перевязан какою-то грязною тряпкой, что издали можно было принять за перевязь в связи с больным зубом, но на самом деле эта тряпка лишала Сучку возможности говорить и кричать — и именно для этой цели была повязана. Ходунки были оставлены в квартире несчастной бабы Дуни, ибо Лярва не видела в них надобности.

Втолкнув свою дочь в квартиру Колыванова, Лярва вошла следом и плотно закрыла за собой дверь.

С ходу оценив результат поединка между Гинусом и Колывановым и ясно видя, что победа последним почти одержана, что он сидит на теле Гинуса и, крича от боли и ярости, в исступлении душит его трясущимися от напряжения руками точно так же, как сама Лярва совсем недавно душила бабу Дуню, она не стала долго думать и сняла со своего пояса висевшую в особой петле выдергу. Неспешно размахнувшись, она со свистом рассекла чугунным орудием воздух и нанесла по голове Колыванова хрусткий, оглушающий удар, мгновенно лишивший его сознания и отбросивший прочь с тела почти задохнувшегося Гинуса.

* * *

Гинус приходил в себя долго. Его огромная грудная клетка судорожно вздымалась, постепенно и с трудом восстанавливая власть тела над дыханием. За это время Сучка успела тихонько, чтобы не видела мать, приподнять капюшон и оглядеться по сторонам. Неподвижное тело Колыванова сразу, конечно, привлекло к себе её внимание, но окровавленное его лицо она узнала не сразу. Узнав же, не удержалась от вскрика, заглушённого повязкой, и машинально поднесла ко рту свой локоть, желая утишить непроизвольно вырвавшийся возглас сочувствия. Лярва недовольно на неё поглядела, но не шелохнулась. Она стояла, опершись на стену, сложив на груди руки, и следила настороженным взглядом за лежавшими на полу Гинусом и Колывановым, готовая в любой момент повторно применить своё орудие.

Наконец Гинус приподнял голову, осмотрелся, увидел распростёртого на полу Колыванова и стоявшую возле стены Лярву, после чего медленно, угрюмо промолвил:

— Долго же ты медлила там, за дверью.