Лярва

— Ну, дорогой, тот ли ещё сюрприз ожидает тебя впереди! — мигом и без задержки подхватил Дуплет. — Так вот, да будет тебе известно, я внимательнейшим образом отслеживал всё, что происходит с Лярвой, и был в курсе решительно всех событий. И того, как ты ловко подослал к ней Замалею, и того, как он постыдно бежал от неё, и того, как он пристегнул к делу Колыванова, но всего более меня огорчала неуёмная энергия сего новоявленного Дон Кихота. Кстати, тебе не жалко их обоих, а также и эту женщину, пытавшуюся оформить опеку над ребёнком? Из газет ты наверняка знаешь о недавней гибели всех троих, и мне вот интересно, насколько тебя мучает совесть? Ведь если бы не твоя изящная подсказка, была бы жива не только вся троица, но и другие люди: например, жена и дети Замалеи, сын Колыванова.

С этими словами Дуплет вдруг столь цинично и издевательски усмехнулся, что Шалаш, пятью минутами ранее испытывавший к нему неприязнь рассудком, теперь почувствовал эту неприязнь и всем сердцем.

— А что плохого ты можешь сказать об этих несчастных: о пожилой и одинокой женщине, об электрике и о прокуроре? — выдавил из себя Шалаш, решившись в последний раз возразить Дуплету, а после уже думать, что и как ему следует предпринять в свете всего услышанного. — Чем же они-то для тебя — мерзкие йеху? Ведь вот, казалось бы, вполне положительные и хорошие люди. И если есть на свете хотя бы горстка таких, то уж хотя бы горстку-то эту надо же пощадить и спасти от твоих Эталонов?

Дуплет ждал, по-видимому, этого вопроса и заготовил ответ заранее, так как нисколько не замедлил с ответом:

— А откуда взялась твоя уверенность, дорогой друг, что эта горстка была хороша в чистом виде, то есть действовала из соображений одного только святого милосердия, а не из личных мотивов? Ведь если мы только на минуточку допустим, что и здесь, как и всегда у йеху, первопричиною были эгоизм и ложь, то есть некие своекорыстные цели и намеренья, то где же здесь останутся положительность и хорошесть? Где же добро ради добра? Где же святое милосердие? Они тотчас уничтожатся и обратятся в нуль! И я уверен, что именно так у всех троих и было, — такова опять-таки природа гнусных йеху! Тебя интересует, конечно, в чём же этот их эгоизм заключался? Точные и конкретные ответы каждый из них наверняка знал и унёс на тот свет, я же могу дать ответ лишь общий и, так сказать, стратегический. Я уже говорил и ещё раз скажу, что неизбывный человеческий эгоизм проявляется как раз в той самой главной и коренной ошибке всех религий — в принципе справедливого воздаяния, в том, что «я Тебе, Бог, вот это и это сделаю, но уж Ты за это для меня должен и обязан вот это и это сделать!» Убеждён, что у всех троих тоже такие вот потаённые договоришки в умах имелись и торговля с Богом в душе велась — тихонько велась, скрытно, отчасти и для них самих неосознаваемо, но с другой стороны, от другой части, — и вполне осознаваемо велась! В чём были эти договоры и в чём торговля — этого уж мы с тобой никогда не узнаем, но в них-то и заключается причина всех поражений и проигрышей при попытках делать добро, всей бессмысленности и безрезультативности добра, причина того, что человеческий род обречён! Моя мысль в том, что люди — с самой минуты возникновения у них понятия Бога, с самого то есть своего начала и до сих пор — этого самого Бога оскорбляют именно идеей торговли и договора! Да, мой дорогой, да, оскорбляют людишки Бога, именно так! Мало того, что мерзкие йеху самим своим физическим существованием оскорбляют весь мир Божий, то есть акт творения и идею жизни оскорбляют, так они ещё, сверх того, и психологически Бога оскорбляют самим своим пониманием Бога — Его же и оскорбляют, оскорбляют принципом воздаяния, торговлей и эгоистическими договорчиками! И во все-то века существования человеческого рода, заметь себе это, от каменного века и до сегодняшнего дня, Бог людишками беспрерывно был оскорбляем и презираем, словно последний базарный торгаш! Чего ж тогда удивляться страшным ответам Оскорблённого? Чего ж тогда удивляться, что род йеху обречён и должен погибнуть? — Речь Дуплета вдруг замедлилась, и он заговорил каким-то странно отрешённым, безжизненным голосом, роняя слова, словно капли воды из крана; так мог бы вещать больной со смертного ложа, не имея сил и сознавая близость конца: — Я часто спрашивал себя, почему и ради чего Бог допустил Освенцим, сжигание людей заживо в печах и на кострах, их массовое убийство в газовых камерах, затравливанье собаками крепостных крестьян, пытки инквизиции, убийство младенцев и беременных женщин во время войн и восстаний? Какой же конечной благой целью можно объяснить все эти ужасы? Какова цена вот той самой слезинки ребёнка у Достоевского? И я нашёл ответ: Бог оскорблён — вот он и отвечает так страшно! Ему уже не нужны гадкие йеху — вот я и уничтожаю их с помощью моих Эталонов! Но этого мало! Сам Бог — такой Бог, которого возможно оскорбить и который дозволяет вершиться таким ужасам, — тоже не нужен! И я проклинаю Бога! Но и этого мало! Наконец, и свобода, дарованная Христом, — то есть такая свобода, которая включает в себя эти ужасы, — тоже не нужна! И я проклинаю Христа и проклинаю свободу, отменяю её посредством уничтожения всех йеху поголовно! Я обнуляю историю и обнуляю Христа, признавая его эксперимент неудавшимся, предпринятую попытку — напрасною, а испытуемых — недостойными жить!

Шалаш нетерпеливо заёрзал на месте и произнёс с нескрываемым раздражением:

— Знаешь ли, у тебя всё какие-то идеи и философия, а мне просто самих людей жалко! Даже если бы подтвердилось то, что эти трое как-то там для себя действовали и более для себя добро совершали, чем для других, — то и при этом их всё равно очень жалко, ибо совершали-то именно добро, а не зло! — Дуплет в этот момент хотел перебить его, но Шалаш возвысил голос и продолжал: — Неужели же ты так прямо и веселишься над их гибелью? Да и все ли до одного погибли, наконец? Я догадался, конечно, что все эти убийства совершены ею. Но ведь дочерей-то Замалеи, кажется, так и не нашли, и потому ещё есть надежда.

— Надежды нет, — сказал Дуплет спокойно и холодно, не отрывая взгляд от дороги. — Сразу тебя огорчу: обе его дочери не только умерли, но и съедены Лярвой и её сожителем. Та же участь чуть раньше постигла и нашего с тобой приятеля Волчару и всех членов его семьи. Ты ведь с ним тоже давно не общался, как и со мною, и тебе известен только самый факт его исчезновения? Ну так вот, теперь знай причину этого исчезновения. А месяц назад мои Эталоны отобедали и многострадальной дочерью Лярвы. Так что все мертвы, как видишь. Или почти все.

Шалаш с ужасом воззрился на Дуплета и более не мог уже вымолвить ни слова.

Дуплет перехватил его взгляд, вдруг свернул к обочине и остановил машину. Заглушив двигатель, он посмотрел вдоль дороги назад и вперёд и убедился, что она вполне пустынна. Ни одного человека, ни одного автомобиля не было видно по всем сторонам света: они были вдвоём и без свидетелей. Сравнялся полдень, и яркое красками, ласкающее лёгким ветерком, чудесной погодой и тёплым солнцем бабье лето никак не соответствовало всё омрачавшемуся характеру беседы. У Шалаша во всех членах появилась приметная глазом дрожь, вызванная не то усталостью от долгого сидения, не то чувством голода. Дуплет же был мрачен, как никогда серьёзен и напряжён, словно готовился к чему-то. Ему оставалось рассказать совсем немного. Прежде чем снова взять слово, он открыл ящик на приборной панели и зачем-то в очередной раз заглянул в его недра. Шалаш, который со своего места не мог эти недра видеть, наблюдал за его действиями равнодушно и рассеянно. А Дуплет, повернувшись к соседу всем корпусом, растянув губы в кривой улыбке и уже не убирая её с лица, заговорил снова:

— Да пойми ты наконец, глупец, что каннибализм — естественное и любимейшее состояние йеху! И они в любом случае все передохнут — либо в аду ядерной войны, либо от иного своего же кровожадного изобретения, либо, наконец, буквально пожирая друг друга. Поверь мне, что последний способ как раз наименее быстрый и тебя, такого сердобольного и жалостливого, должен бы наиболее устроить. Я ведь только ещё в начале пути, и Эталонов у меня ещё весьма мало, их пока крайне недостаточно для скорого очищения мира от скверны человеческого присутствия. Впрочем, я надеюсь в ближайшее время умножить количество своих Эталонов. Что касается Лярвы, то после памятного нашего посещения её дома втроём с покойным Волчарой я виделся с нею всего один раз, и именно с целью помощи ей и организации нашей с нею победы над всеми вами, кто ещё тешит себя иллюзиями и надеждами. Наивный Колыванов был уверен, что первого сентября совершится спланированная им облава и Лярва будет арестована. Однако начальник оперативного управления полиции, который должен был по обязанностям своим исполнить план прокурора, всегда был трусливой курицей и не боялся, кажется, только собственной тени. Моё служебное положение дало мне власть и силу надавить на него, и его подробные отчёты часто и исправно ложились на мой стол. Так что можешь быть уверен, что и облава, и арест были так же невозможны и призрачны, как и всё мировосприятие бедного Колыванова. Однако неугомонный прокурор, конечно, мешал моим планам, и его требовалось дезактивировать. Я решил, что не следует позволять ему поднимать шум после первого сентября, когда он убедился бы в бездействии полиции. Чудес не бывает на свете, как не бывает и случайных совпадений. Почему, ты думаешь, все они погибли разом и в одну ночь, накануне запланированной облавы? Сие превеликое «чудо» свершилось моими хлопотами. Я встретился с Лярвой лично — один-единственный раз в конце августа — и предложил ей устранить с дороги опасного прокурора. Самый день устранения — именно тридцать первое августа — предложил ей также я. Мне было известно, что живёт она на кладбище, и я сошёлся там с нею глаз на глаз в тот день, когда её сожитель, этот Гинус (экая всё-таки славная и полезная фигура!) был в отлучке, не мог нам помешать и не мог составить угрозу мне лично. О его отсутствии меня предупредили заранее. Сама же Лярва достаточно благоразумна для того, чтобы понимать возможность или невозможность агрессии. Тем не менее я на всякий случай был при оружии и без колебаний пристрелил бы её на месте, если бы почувствовал для себя опасность. Она, конечно, весьма недоверчиво восприняла моё предложение и моё участие в её судьбе, хотя и припомнила меня и узнала. Дабы заблаговременно достигнуть нравственного и нервного ослабления Колыванова, я дал ей совет сначала умертвить его сына, лежавшего в больнице в коматозном состоянии вследствие собственной глупости и ненужного рыцарства. Ведь вас, наивных рыцарей, ещё немало на свете. Шепнул я ей, конечно, и адресок той самой больницы. (Надо отдать должное: позднее они с Гинусом прекрасно там управились.) Однако, как я и ожидал при нашей с нею приятной беседе, она заикнулась о том, что хочет вернуть себе свою дочь и для этой цели хочет избавиться ещё от двух людей, бывших ей помехою: от старухи Господниковой и от перетрусившего Замалеи. Все её вынюхиванья и разведки по поводу этих двух людей были мне отлично известны, поэтому я пришёл к ней на встречу не с пустыми руками: при мне были дубликаты ключей от всех квартир — не только от квартиры Колыванова, но и от квартир Господ-никовой и Замалеи. Передавши Лярве эти ключи, я тем самым — это тотчас почувствовалось — значительно приобрёл от неё по части доверия. Единственное, чего она так и не узнала и не смогла доискаться, — это твоя роль во всей её истории, дружище, роль последовательного её врага и недоброжелателя, не уступающего, пожалуй, и Колыванову в своей настойчивости. Что скажешь, дорогой? Благодарен ли ты мне, что я не выдал тогда твою роль этой женщине? Ведь по-дружески, по-приятельски не выдал! — При этих словах Дуплет хохотнул странно-недобрым, неприятным смехом и тотчас продолжил серьёзным и деловым тоном:

— Я продолжал и продолжаю вести наблюдения за действиями Лярвы и её сожителя, поэтому знаю вплоть до часов и минут, когда она похитила младшую дочь Замалеи, когда убила Колыванова-младшего, когда и как умертвила всех трёх врагов своих, а также когда они с Гинусом утащили к себе в логово и старшую дочь электрика, чтобы отпраздновать там свою победу людоедским ужином. У меня достаточно возможностей для такой осведомлённости, можешь мне поверить. Наконец, когда они сожрали и дочь самой Лярвы и тем окончательно утвердились в роли моих надёжных, оберегаемых Эталонов, я понял и осознал, что отныне в живых остался только один человек, способный вредить моему делу. Этот человек как ранее, так и теперь, мучимый совестью, жалостью и другими подобными же глупыми заблуждениями, может наслать на Лярву ещё одного глупца, подобного Замалее, а затем и третьего, и так до бесконечности. Этот человек жив и здоров, и он является для меня угрозой. Догадался ли ты, о ком я говорю, друг мой?

Словно поражённый громом, Шалаш вслушивался в эту речь в такой абсолютной прострации, настолько был обращён во слух и обездвижен ужасом, что начисто позабыл и не думал в эти минуты о своих сомнениях, подозрениях и страхах, посещавших его совсем недавно. Поэтому, когда рука Дуплета молниеносно скользнула в открытый ящик и извлекла оттуда шприц с открытою иглой и наполнен — ный какою-то жидкостью, Шалаш созерцал эти движения в прежней, не прошедшей ещё растерянности и потрясении. И только в ту секунду, когда его разум вдруг ясно осознал, что глаза его видят шприц и что этот шприц, по всей видимости, может представлять опасность для его жизни, он всем телом дёрнулся и обернулся к закрытой двери машины, желая открыть её и выскочить. Но было уже поздно: рука Дуплета взметнулась кверху, с силою вонзила иглу шприца в шею Шалаша сзади и, надавив поршень, ввела ему в кровь неизвестную жидкость.

Руки Шалаша затряслись и вдруг ослабли; одна из них повисла, а другая так и осталась лежать на ручке двери в попытке открыть её. Чуть приоткрытый рот страшно искривился, из него потекла слюна. А дико вытаращенные глаза, скосившись вбок и налившись кровью, силились рассмотреть человека, сидевшего сзади, всё ещё державшего руку на шприце и бывшего когда-то умирающему многолетним другом.

Однако теперь бывший друг обратился в убийцу и, приблизив трясущиеся в нервном тике губы к самому уху своей жертвы, злобно прошептал:

— Этим человеком был ты, мой дорогой друг!

Шалаш ещё был в сознании и вполне понял услышанное, как понял и то, что не успел спастись и что секунду назад Дуплет убил его. Так и не видя своего убийцу, сидя в пассажирском кресле с лицом, обращённым к двери с открытым окном, Шалаш в этот момент заметил своего маленького паучка, который, добравшись в эти секунды до окна, как раз выползал на свободу. Очертания паучка, впрочем, стремительно расплывались и бледнели, и как раз в то мгновение, когда счастливый беглец окончательно выполз за пределы салона, несчастливый беглец полностью потерял зрение и мог теперь только слышать.

Тем временем Дуплет вынул шприц из шеи несчастного, достал салфетку, аккуратно обернул ею шприц и снова спрятал его в тот же ящик. Затем огляделся по сторонам и с удовлетворением кивнул головою: никто не видел его преступления. Положив руку на ключ зажигания, он в последний раз посмотрел на своего бывшего друга, уже посиневшего и задыхавшегося в агонии, и произнёс:

— Через минуту смерть поглотит тебя. Знай же напоследок следующее. Можешь не опасаться, что я отдам твоё тело на съедение Лярве. Твоя кровь и весь организм сейчас стремительно насыщаются ядом, а я слишком берегу свои Эталоны, чтобы подвергать их жизни опасности. Поэтому я дождусь темноты и утоплю твой труп в том самом смрадном болоте, до которого мы не доехали совсем немного и в котором Лярва, я уверен, утопила своего мужа. Так что могилу тебе суждено обрести на дне болота — что всё-таки лучше, согласись, чем быть переваренным в чьём-то желудке. Таков мой тебе последний подарок как другу.

И ещё два слова по поводу грядущей встречи с Богом, при дверях которой ты пребываешь. Думаю, что если бы я был на твоём месте, умер бы сейчас и оказался бы пред Его ликом, то я бы сказал Ему следующее: «Лучше бы Тебя не было!»