Лярва

— А вот ты дослушай! Мы с тобой уж битый час толкуем о том, что есть истина и как человеку быть счастливым. Занятие наше, конечно, древнее, почётное и типично мужское, но беда в том, и вся досада в том, что занятие-то это — пшик и теряет всякий смысл, ежели эту истину уже открыл кто-то другой! И самое смешное, что мы с тобой даже и знаем, кто именно её открыл и как именно она, то есть истина, формулируется! Знаем, но почему-то — из честолюбивых соображений, конечно, — вспоминать об этой формулировке и об этом человеке не хотим, не соглашаемся и даже всячески отворачиваемся! Ибо желаем думать, что истина должна быть гораздо сложнее и мудрее той формулировки, как и мы сами, уж разумеется, гораздо сложнее и мудрее того человека!

— Ну, тогда не томи и уже провозглашай свою истину! — вскричал Шалаш, теряя последнее терпение. Он даже отвлёкся от своего паучка и хмуро уставился вперёд, на дорогу, впрочем, не видя её и ожидая ответа.

— Хорошо, будь по-твоему, — сказал Дуплет и при этих словах свернул с трассы и направил машину по гораздо менее удобной узкой дороге, покрытой старинным растрескавшимся асфальтом. — Имя этого человека — Джонатан Свифт, а самая наиполнейшая и всё объясняющая истина прописана им в четвёртой, последней части его «Путешествий Гулливера». И формулировка этой истины суть следующая: «А не следует ли стереть йеху с лица земли?» Многие эту книгу преошибочно считают детским и несерьёзным чтивом, хотя, будучи написана исключительно для взрослых, она и содержит в себе то самое указание, и подсказку, и ответ на все вопросы, и последнюю истину. Ну неужели ещё не понял?

— В четвёртой части, ты сказал? — Шалаш с усилием вспоминал книгу, которую и впрямь читал в далёком детстве. — Это где про путешествие в страну лошадей, что ли? Постой-постой. Там, насколько я помню, речь идёт о лошадях и об этих, ты их только что назвал… как бишь они, чёрт, полуобезьяны-то?

— Йеху, — подсказал Дуплет, — в книге они названы «йеху» и описаны как люди, скатившиеся до скотского состояния. Однако это описание и этот смысл чересчур поверхностны, они — для детишек, вот как раз тех самых, кому читать-то эту книгу бесполезно, ибо за скорлупой не разглядят желтка. На самом же деле автор недвусмысленно и совершенно внятно даёт понять, что «йеху» — это люди подлинного своего облика, не опустившиеся, но, наоборот, поднявшиеся, отбросив всю шелуху лганья и притворства, до самого что ни на есть исконно человеческого, природою назначенного, естественного состояния, и внешнего вида, и образа жизни. Он не выродились и не переродились, не отупели и не оскотинились — о нет! Они лишь вернулись к своему родному и изначальному месту в природе, стали самими собой, то есть теми существами, которыми их — нас! — и создал Господь Бог!

Голос Дуплета, этого извечного весельчака и балагура, начал вдруг приобретать, к удивлению его слушателя, неизвестные и неслыханные дотоле интонации страсти и убеждённости, сугубой серьёзности и скрытой угрозы. А в его взгляде, быстро и вскользь брошенном, Шалаш уловил некий тихий, злобный и постепенно набиравший силу огонь, полыхнувший вдруг на него и воспринятый им с невольным трепетом и содроганием.

Однако Шалаш был человеком мужественным, умел справляться с эмоциями и, главное, имел свой собственный стержень и собственное отношение к жизни. Не желая вступать в полемику и стараясь лишь добиться большей откровенности от своего собеседника, он медленно пробормотал, как бы уясняя для себя услышанное:

— Вернулись на своё изначальное место, говоришь? То есть — к обезьяне? И «йеху», по-твоему, — это человек, вернувшийся домой?

Дуплет в ответ усмехнулся и, казалось, с готовностью проглотил наживку.

— Эх, сколько их было-то, великих сатириков и обличителей! — продолжал Дуплет голосом, который стал приметно тише и глуше. — Все эти Аристофаны, Вольтеры, Гоголи, Салтыковы-Щедрины и прочая. И все-то бичевали, все-то разоблачали социальные язвы и уклонения от нормы. Все-то выявляли недостатки в обществе, в государстве, иные — даже в целых нациях и народах. Но ни один из них так и не смог подняться до высоты Свифта, единственного из людей, кто возвысился над общим уровнем язвительного критиканства и осмелился бросить всем нам в рожу страшную и последнюю истину о человеческом роде. Истину о том, что неисправимо порочен сам человек как биологический вид! Истину о том, что нет на земле более мерзкой и отвратительной твари, нежели Homo sapiens, твари настолько гадкой, ошибочно рождённой и обречённой на вымирание, что все остальные животные с первого же взгляда проникаются к этой твари имманентной и генетической ненавистью — как к наихудшему творению природы! Истину о том, наконец, что человек как раковая опухоль планеты, которая всё вокруг себя изничтожает, загаживает и пачкает, недостоин жить и должен быть умерщвлён без всякой жалости, но с чувством гадливости и облегчения! Своей ненасытимой злобой, властолюбием и самолюбием, мстительностью и лживостью, коварной хитростью и развратностью, чревоугодием и расточительностью, безумием страстей и маниакальной жестокостью, любовью к ненависти и ненавистью к любви, ужасающей нечистоплотностью и стремлением убивать, истреблять, уничтожать всех вокруг без разбору, включая людей и иных живых существ — всеми этими качествами, исконно присущими и потому необоримыми, люди сами обрекли себя на вымирание! Да, это воистину так!

Люди непременно должны умереть, умереть со стыдом и позором! Но самое главное, что люди и не оставляют Богу иного выбора, кроме как поскорее истребить себя и поскорее изгладить у остальной природы самую память о постыдном существовании такого ошибочного творения, как человек!

— Знаешь ли, а ведь тебя жутковато слушать. — Шалаш с трудом сглотнул и облизнул пересохшие губы. Чтобы унять, а отчасти и скрыть волнение, он принялся опять отыскивать своего пленника, маленького рыжего паучка, о котором почти успел позабыть. Нашёл он его, быстро и панически бегущего, на собственном локте, осторожно потянул за паутинку и вновь переместил крошечное тельце к себе на ладонь.

Дуплет между тем, криво усмехнувшись, парировал с тем же зачином:

— Знаешь ли, а ведь Свифт был бездетным и не хотел иметь детей именно по той единственной причине, чтобы не плодить на планете ещё одного или ещё нескольких дополнительных йеху, чтобы не пополнять стадо отвратительных чудовищ, оскорбляющих самую жизнь и Бога одним своим присутствием, не говоря уже о таких мерзостях, как человеческие внешний вид, запах и звук голоса! Но более всех перечисленных качеств потрясает и ужасает то, что человек при всём этом умудряется ещё и гордиться собою! Ещё и находит причины для гордости и самолюбования, в то время как весь остальной Божий мир давно уже задыхается от его зловонного присутствия на земле!

— Постой-постой. — неуверенно вступился Шалаш. — Я согласен, что люди бывают гадки, — но ведь люди бывают и великодушны! Как же быть с великими подвигами, примерами самопожертвования и милосердия, шедеврами литературы, музыки, живописи? Их-то ты куда подевал и как упустил из внимания?

— Как раз не упустил! — с восторгом вскричал Дуплет, брызнув слюною и всё более теряя над собой контроль в припадке воодушевления. (Положительно, его пребывание за рулём автомобиля становилось опасным для жизни обоих.) — Как же можно забыть про Жанну д’Арк, отдавшую свою жизнь ради спасения отечества, и про тысячи, миллионы подобных подвигов за всю историю! Как можно забыть про чудеса жалости и милосердия, когда люди оставались нищими, раздав нуждавшимся всё своё имущество, и когда люди принимали смерть, защищая других людей, даже совершенно чужих и незнакомых им лично! И как же можно не сказать о величайших творениях человеческого ума, не связанных с изобретением смертоносного оружия, но созданных для очищения и просветления душ человеческих, для преображения и улучшения жизни общества! Да только вся беда в том, что как раз сразу же — а в историческом масштабе тотчас же, буквально на следующий день, — после того как были созданы величайшие шедевры искусства, достигнуты неслыханные высоты гуманизма и самопожертвования, тотчас после прозвучавших на весь мир гимнов добра, любви и милосердия от таких гениев, как Сервантес, Гюго, Достоевский, Бетховен, Моцарт, Леонардо да Винчи и прочие и прочие, — тотчас после всех них явились вдруг Гитлер и Сталин, и запылали печи Освенцима, и принялись прилежно выделывать абажуры из человеческой кожи, и расстреливать по доносам, и миллионы были убиты в схватке двух ложных и чудовищных вероучений! Вот именно этот-то момент здесь и есть самый главный и самый отвратительный: именно что тотчас после всех предостережений и разоблачений, тотчас после всех гимнов любви и милосердию, уж когда всем глаза открыли, предупредили, разжевали и в рот положили, тотчас на следующий день после всех разоблачений, — и вдруг появляются кровавые злодеи! А появившись и будучи поддержаны обществом (тем самым обществом, которое только что прочло все предостережения, заметь это, прочло «Бесов» Достоевского, например), будучи поддержаны обществом, говорю я, и даже победив на выборах демократическим путём, как в случае с Гитлером, приходят к власти и начинают лить реки крови! А раз так и раз от этих фактов — что вот именно «тотчас после» — никуда не деться, то предлагаю не жеманничать, не искать и не находить миллионы оправданий, а просто честно открыть глаза на правду и признать её, наконец! Признать, что человеческая жестокость — врождённа и является, помимо речи и разума, третьим коренным отличием людей от всех других живых существ. Причём если хищник мучает и убивает только для удовлетворения голода, то человек мучает и убивает для удовлетворения самого садистического желания мучить, терзать и наблюдать страдания другого. Впрочем, все эти гадости, жестокости и изуверства происходили и раньше, конечно, — и происходили всегда только потому, что не могут не происходить, так как являются атрибутами йеху, неустранимыми и имманентно присущими самой природе этих животных. В конце концов не то же ли самое произошло и две тысячи лет назад с Иисусом, о несправедливом убиении которого предупреждали многие еврейские пророки? И тем не менее тотчас после всех предупреждений, зная и помня о них, его будто в пику и назло взяли да убили! Но ты согласишься, конечно, что именно в двадцатом веке все эти обыкновенные человеческие злодеяния достигли наконец такого необыкновенного уровня и были сделаны после таких уже ясных и кричащих слов предостережения, размягчающих самые камни, что, ей же богу, чаша переполнена! И чаша пролилась. И уже нет причин для оптимизма и для веры в разум йеху, в их возможное исправление. Нельзя забыть и о том, наконец, что на протяжении веков все злодеяния йеху друг над другом были сопровождаемы гибелью не только йеху (их-то как раз нисколько не жаль, и их смерть только очищала планету от их пакостного присутствия), но и гибелью ещё десятков, сотен целых биологических видов растений и животных, ни в чём не повинных и гораздо более ценных для Вселенной, чем люди! Ты спрашивал меня насчёт великих подвигов самопожертвования и милосердия, насчёт гениальных творцов произведений искусства — насчёт лучших из людей, одним словом? Что ж, сверкающий бриллиант посреди обширного поля грязи хотя и заметен, но лишь подчёркивает собою и несомнительно удостоверяет тот факт, что грязь вокруг него есть всё-таки грязь, и не более. Посему я и утверждаю, что ждать и медлить более нельзя. Люди должны быть истреблены на том простом основании, что жизнь любой травинки, любой мухи, любой собаки и любого дерева в миллионы раз драгоценнее жизней многих тысяч людей, взятых вместе. Говоря конкретно, для спасения одного только биологического вида амурского тигра не только позволительно, но и необходимо истребить весь вид Homo sapiens, причём с чувством гадливости и облегчения. Тигр может убить только для того, чтобы утолить голод или защитить себя. А йеху может убить — и убивает — по такому громадному количеству причин, что эти причины самая Жизнь на планете не способна более выносить и начала уже угасать, умирая вид за видом. Это суть следующие причины: тоже голод и самозащита, затем жажда обогащения, социальная идея, национальная идея, расовая идея, религиозная идея, патриотическая идея, зависть, ревность, глупость и невежество, честолюбие, обида, прихоть настроения, требованье предрассудков, загрязнение природы, извращённое садистическое желание пытать и истязать, сексуальное влечение, желание убить ради опыта, желание убить на спор, желание убить ради славы, жажда отмщения и тысячи, миллионы причин, существующих испокон веку в среде йеху и изобретаемых снова и снова его извращённым, злобным, порочным разумом!

Дуплет перевёл дух и помолчал некоторое время, ожидая, вероятно, каких-либо возражений от собеседника. Однако Шалаш сидел молча и хмуро, потерянно глядя в окно и отвернувшись от оратора. Тогда оратор вновь взял слово:

— Ну, вот тебе несколько маленьких картинок — так, для эмоционального сопереживания, для психологического катарсиса, так сказать, — и чтобы уж исчерпать тему. Чего стоят, например, одни только сексуальные маньяки, убивающие детей для удовлетворения похоти! Можно ли себе представить, чтобы столь омерзительная особенность презренного рода людей присутствовала ещё хоть у кого-нибудь в благородном мире животных? А как быть с тем, что малолетние сопляки, несовершеннолетние или только достигшие совершеннолетия убивают ради грабежа старика и изымают из его старческих морщинистых рук пенсию, в то время как старик этот — ветеран Великой Отечественной войны, когда-то давно обеспечивший для этих же выродков право жить свободными? Как быть с туристами, оставляющими в горах сломавшего ногу товарища, дабы не опоздать на самолёт и чтоб не пропали купленные заранее билеты? Как быть с печами для массового сжигания людей, с газовыми камерами и опытами над людьми и животными? Как быть с убийством женщин и детей при войнах! Как быть с убиением турками беременных женщин именно саблями в живот, и никак иначе, с вырезанием из чрева нерождённых младенцев? Как быть с затравливаньем русскими помещиками своих крепостных с помощью собак? Это всё бесконечные, неисчислимые фрагменты гигантской мозаики, в которой триллион таких фрагментов. Но не подводит ли нас весь этот триллион к желанию, наконец, вырезать гнойник хирургически, дабы он уже не мог более нарывать, не мог более извергать зловонный гной и дабы прекратить наконец обычай снова и снова стыдиться и снова и снова подыскивать себе оправдания? Итак, я подошёл к выводам и объявляю их! — Дуплет приосанился и последующие несколько слов произнёс голосом громким, значительным и даже с подтверждающими взмахами ладони, отнятой для сего случая от управления рулём автомобиля. — Неразумная тварь именно тем достойна жизни, что лишена разума и потому не способна гадить другим тварям и убивать их, за исключением того единственного случая, когда это требуется для её собственного выживания. А разумная тварь, напротив, недостойна жизни именно на том единственном основании, что имеет разум и способна с его помощью гадить другим тварям, убивать их по причинам, никак не связанным с необходимостью собственного выживания. Бог допустил при творении мира одну-единственную ошибку, создав разумную тварь, создав йеху, — и после ужасов двадцатого века настало время эту ошибку исправить!

— Человеконенавистничество. — пробормотал ошеломлённый Шалаш. Ему вдруг стало не по себе от этих речей. Он всё более и более чувствовал растерянность и нежелание продолжать беседу на эту тему, но не знал, как остановить собеседника. Тупо смотря на свою руку остановившимся взглядом, он опять потерял паучка из виду.

— Нет, я называю это по-другому, — немедленно вскинулся Дуплет, даже обиженным тоном. — Скорее — неизбежная антропофагия, почитаемая за священнейший долг! А антропофагия есть именно то, в чём человек чрезвычайно поднаторел за всю историю своего существования, в чём он крайне многоопытен и весьма изобретателен по части способов истребления себе подобных. Что примечательно, никакая другая деятельность не доставляла человеку столь пьянящего наслаждения, такого самозабвенного удовольствия и настолько полного ощущения своего призвания и склонности к этой деятельности, как убиение своих же сородичей. Так что я буду далеко не первым и совершенно не оригинальным в своих действиях, мыслях, наклонностях и удовольствиях.