Лярва

Сучка в этот момент сидела перед входом в конуру, прикованная к ней цепью, и, понурив голову, вспоминала недавние месяцы счастья. От природы малочувствительная и несентиментальная, привычная к горю и непривычная к мечтаниям, она, однако, неожиданно для себя уронила одну и вторую слезу на землю. Что вспоминалось ей в эти минуты? Заселение ли в детский дом и первое знакомство с человеческим образом жизни? Постель ли, в которой оказалось возможным спать каждую ночь, а не только в периоды выздоровлений после отпиливанья конечностей? Тарелки, вилки и ложки, потребовавшие от неё столько усилий по освоению? А кроме того, там были горячие супы и котлеты, горячие ванны, тёплая одежда, крыша над головой, уютный свет ламп из-под абажуров, первая чистка зубов, обучение азбуке и математическому счёту, но главное — забота, пусть и казённо-официальная, но всё-таки человеческая забота о ней. Затем последовало окрыляющее, растапливающее сердце знакомство с Колывановым, беседы с ним, его подарки и его внимание — зачастую смущённое, неловкое, угловато-мужское и оттого ещё более трогательное. Затем явилась пусть противоречивая, но старательная и добрая баба Дуня с их совместными поездками по магазинам, с покупками детской одежды, с её кормлением кошек, писклявым голосом, с её домашней и такой вкусной стряпнёй, с её мягкою периной на кровати и совместным просмотром телевизора по вечерам, с её домовитостью, соленьями, вареньями и планами на будущее. Ну как, как тут можно было не расплакаться? И Сучка, судорожно вздохнув, вдруг заплакала навзрыд таким плачем — горьким, безысходно-тоскливым, рвущимся со дна груди и раздирающим сердце, многослёзным и запоздалым, — таким плачем со стенаньями и завываньями, каким не плакала ещё никогда в жизни. Впервые к ней пришло наконец понимание того, сколь много она потеряла и сколь многого её лишила родная мать, низринувши свою дочь из области света и радости куда-то вниз, опять во тьму беспросветного горя. В несколько минут передумав всё это, Сучка внезапно повзрослела, окрылилась, расправила плечи и огляделась вокруг себя так, словно впервые осознала себя в своём настоящем печальном статусе. Из Сучки она наконец превратилась в Антонину, открыла глаза, увидела правду и поняла, кто есть её «мамка»!

Но было уже слишком поздно.

Оглядевшись вокруг себя в буквальном смысле, девочка с удивлением увидела следующую странную картину.

Её мать почему-то очень медленно и осторожно подкрадывалась к своей дочери сзади. Взгляд её был потухшим и безжизненным. Одна рука была отведена в сторону, другая что-то прятала за спиною. И это «что-то» блистало на солнце и отсвечивало на землю весёлыми зайчиками.

Гинус прямо и решительно шёл к девочке спереди, прямо в лоб и фронтально. Не таясь, он держал в правой руке, чуть отведя в сторону и вниз, уже занесённый для режущего бокового удара по горлу, ярко сверкавший под полуденным солнцем нож с длинным и острым лезвием.

И вот в эту-то стремительно летевшую минуту из лежавшей недалеко от девочки мёртвой головы пса вдруг на удивление быстро и ловко вывинтился трупный червь, потерял опору для своего белого и скользкого тела и кубарем свалился вниз. Бестолково повертевшись в разные стороны своим заострённым и безглазым концом, он безошибочно определил, что с одной стороны от него два больших и сильных животных подкрадываются с некою агрессивною целью к третьему, маленькому и беззащитному животному, и, влекомый инстинктом самосохранения, резво задвигался всем телом в противоположную сторону от грядущей трагедии.

Эпилог

— Да неужто ты забыл обо мне, дорогой мой? А я вот о тебе всегда помнил!

Эти слова произнёс по телефону человек, исчезновение которого из основного ряда событий и действующих лиц нашей истории вовсе не означает, что он никак не действовал в ней. Более того, дальнейшее умалчивание об его фигуре и роли в описанных событиях становится уже и невозможным, поскольку именно ему суждено поставить в них последнюю точку.

Действительно, мы оставили Дуплета слишком уже давно, чтобы продолжать и дальше столь несправедливое игнорирование. Посему обида его на такое невнимание, только что им высказанная, пожалуй, вполне естественна. Если читатель помнит, последняя наша встреча с этим человеком произошла в доме у Лярвы, который он посетил вместе с Шалашом и Волчарой, будучи перед тем травмирован в лесу медведицей. Затем его увезли в больницу, после чего он исчез из поля нашего зрения.

И вот в начале октября, когда золотая осень вступила уже в свои права и накрыла землю роскошным краснозолотистым покрывалом, Дуплет объявился и по телефону пригласил Шалаша в небольшую поездку. По его словам, он обнаружил прелестное затерянное в лесу озеро, хотя и достаточно удалённое от города, но зато и обещавшее превосходную охоту на уток и, главное, мало кому известное среди охотников. Поскольку сезон шёл уже полным ходом, Дуплет уговорил Шалаша проехаться совместно, на одной машине, к этому озеру ближайшим субботним утром, оценить предлагаемое местечко лично и визуально, а заодно уж и поделиться новостями, и, наконец, повидаться. Шалаш хотя и озаботился и узнал в своё время, что Дуплет вполне поправился после полученных увечий, однако действительно после этого давненько с ним не общался, не созванивался и теперь, после полученного упрёка, был несколько озадачен и почувствовал укол совести. Поэтому он принял предложение без возражений, отложив все другие имевшиеся дела и планы.

Итак, выехали вместе на машине Дуплета рано поутру в ближайшую субботу осеннего дня, обещавшего быть погожим и крайне приятным для путешествия.

Дуплет лихо и с ветерком вёл машину и, по обыкновению своему, весело и со смешками балагурил о тысяче вещей, не особенно увлекавших единственного его слушателя, погружённого в какую-то мрачную задумчивость и отвечавшего односложно. Впрочем, Шалаш и всегда был таков, поэтому привыкший к его характеру Дуплет с удовольствием пребывал в своей излюбленной стихии — единственного оратора и автора монологов, являвшихся обычно центром притяжения молчаливых слушателей, которые редко получали возможность вставить хоть слово.

— Ты уж прости меня, друг сердечный, — тараторил Дуплет, — но я попрошу тебя об услуге. Видишь ли, я привык смотреть на собеседника, когда говорю, и никак не могу отучиться от этой скверной привычки. А поскольку я всё-таки за рулём и, несмотря на это, буду на тебя время от времени поглядывать, по вине той самой привычки, то хоть уж ты тогда не отводи глаз от дороги и в случае опасности предупреждай меня. Договорились? — Увидев кивок Шалаша, он с удовлетворением продолжил: — Итак, рассказывай, что ты и как ты? По-прежнему спасаешь мир и совершаешь свои скромные, никому не известные подвиги?

— О чём это ты? Какие подвиги? — удивился Шалаш.

— Ну как же! Я о твоей драгоценной и чувствительной совести, которая тебя, судя по всему, ела поедом, заедала и, наконец, заела настолько, что таки принудила вмешаться в эту историю с Лярвой! Это ведь именно ты — тот самый благородный и не узнанный миром герой, который открыл её злодеяния бедолаге Замалее! И это именно твоими стараниями была запущена та цепь событий, которая имела своею целью упрятать Лярву за решётку!

Шалаш хотя и знал в силу многих лет дружбы и совместной охоты, что Дуплет занимает весьма значительную должность в одном весьма значительном государственном учреждении, ведающем всеобщей безопасностью, но всё-таки не ожидал от приятеля такой осведомлённости и повернулся к нему с выпученными глазами.

— Откуда тебе это известно?

— Не отвлекайся от дороги, мы ведь договаривались! — снисходительно усмехнулся Дуплет, оглядев сидящего рядом Шалаша хитрым взглядом, а затем вновь отвернувшись и сосредоточившись на управлении автомобилем. — Откуда известно? Да ведь служба у меня такого рода, который позволяет мне получать сведения, если захочу. А я захотел, видишь ли, очень захотел! И ещё тогда захотел и заинтересовался, когда забрели мы втроём тёмным вечерочком на огонёк к Лярве. Спросишь, почему захотел и что именно меня так заинтересовало? Отвечу. — Однако он помедлил с ответом, будучи занят обгоном другой машины на плавном дугообразном повороте. — Так вот, я тебе отвечу! Видишь ли, очень уж меня тогда поразили глаза этой женщины, да и общее её поведение, и, главное, обращение с собственной дочерью. Присмотрелся я ко всему этому, поразмыслил и подумал: эге, а ведь она похожа, чертовски похожа! А ну как именно эта самая Лярва и есть тот человечек, который был мне нужен и которого я разыскивал так долго? Вдруг именно она — мой Эталон?

Шалаш, в свою очередь, тоже покосился на собеседника.