Лярва

«О каких действиях он говорит?» — мимолётно подумал Шалаш, однако не стал пока об этом спрашивать, а заговорил о другом.

— Подожди-ка, — вяло сказал он, желая не столько оспаривать, сколько приостановить жутковатые речи собеседника очередным контраргументом. — Ты вот толкуешь о генетической предрасположенности, имманентных свойствах человеческой природы и прочая. Но как же быть с либеральными свободами, со смягчением законов, с отменой смертной казни? Ведь все эти послабления с течением веков всё-таки восторжествовали в среде мерзких, гнусных и жестоких йеху, которые, как ты утверждаешь, совсем не склонны к подобным нежностям! Почему ж они восторжествовали, по-твоему?

Однако Дуплет оказался готовым и к этому вопросу, поскольку ответил тотчас и без задержки:

— Итак, от самопожертвования, милосердия и искусства ты предлагаешь перескочить на либеральные ценности и свободы? Хотя бы уж попытаться оправдаться свободами, насколько я понимаю? Хорошо, давай перескочим! Ты спросил, почему в банке с пауками восторжествовали свободы? Отвечаю: да потому что йеху, в довершение к прочим своим порокам, ещё и трусливы и ленивы — только по этим причинам, а не из каких-то там благих намерений! Они разрываются между жестокостью, трусостью и ленью. Меня чрезвычайно смешат рассуждения о том, что вот, дескать, какие драгоценные плоды демократии и капиталистического общества мы имеем: это и восьмичасовой рабочий день, и профсоюзы, и неприкосновенность частной жизни, частной собственности, и многочисленные свободы — слова, веры и прочая и прочая. И что раз уж все эти достижения настолько положительны, благи и несомненны, то на вопрос: «Нужны ли человеческому обществу либеральные свободы и нужно ли их расширять?» — следует дать, конечно же, совершенно однозначный ответ: да, нужны, и да, нужно. При этом всегда почему-то упускается из виду опыт Европы, уже в девятнадцатом столетии достигшей значительных свобод и именно вследствие их достижения изрыгнувшей миру все ужасы фашизма и большевизма. Именно потому, что одни стали слабыми и изнеженными, другие и захотели их крови. То же самое было и с изнеженным Римом, побеждённым варварами. То же самое будет повторяться снова и снова: чуть лишь одни йеху изнежатся, как тотчас будут сожраны другими — ведь природа этих тварей неискоренима! Не пора ли наконец прекратить наступать на одни и те же грабли, прекратить платить кровавые жертвы и распрощаться с иллюзиями, что разум может от чего-то спасти и оградить? Не пора ли открыть глаза и наконец честно признаться в том, что люди неисправимы и нравственно необучаемы? Именно такова их природа! Не пора ли прямо признать, что отличительными, естественными и генетическими особенностями йеху являются две главнейших — именно разум и необучаемость добру, то есть бессовестность? Помилуй, да кто и когда видел, чтобы пряник был действеннее кнута и чтобы человек, думающий: «Я могу и имею право», — был краше, приятнее в общении и добрее к окружающим, чем человек, думающий: «Мне нельзя и меня накажут»? Скорее уж наоборот, по-моему, и приятнее в общении второй человек. Именно из свобод и произрастает распущенность мысли, сговорчивость совести, чванливость гордыни, неуёмность самолюбия и, наконец, жестокость к покушающимся на всё перечисленное. И уж совсем очевидно, что многочисленные права более похожи на бесправие, чем одно-единственное право. Так что как раз нет: либеральные свободы не нужны и прямо вредны для человеческой зачаточной совести, ибо йеху, лишённый кнута и предоставленный самому себе, ещё более изгаживается духовно и обращается в настолько мерзопакостное чудовище, что истреблять такое нужно из одной только чистоплотности и стремления к красоте — во что бы то ни стало и поскорее, — как вырывают сорняк, или давят трупного червя, или отмывают пятно на стекле.

— Но дети! Дети! — вмешался опять Шалаш, поневоле начиная горячиться. — Неужели же и детей, по-твоему, надо истреблять, вырывать, как сорняк, и давить, как червя? Уж безгрешные-то души.

— Э, не-е-ет, брат, вот уж от tabula rasa ты меня уволь, будь так любезен! «Чистая доска» сознания младенца, негреховность детских душ — с души воротит от этих басен! — Дуплет, желая говорить со страстью и оттого опасаясь упустить из внимания дорогу, притормозил у обочины, заглушил мотор и с воодушевлением повернулся к собеседнику уже всем корпусом. — Вот уж если и есть что-то единое, что отличает вас всех, не желающих открыть глаза на истину и признать очевидное, — так это гибкость совести и двойные стандарты. Вы все, как один, напоминаете мне софиста, который сидит и имеет перед собой кучу деревянных дощечек для прикрытия глаз. Назовёшь вам одну мерзкую человеческую черту, испокон веку существующую и нисколько не ослабевшую за столетия, — и вы тотчас закроете глаза табличкой со словом «христианство», начинаете болтать о необходимости усмирения гордыни и о книге Иова. Назовёшь вам другую, и третью, и сотую отличительную черту йеху, докажешь как дважды два четыре, что из-за всех этих черт всегда лились моря крови и продолжают литься, — и тогда, с неохотою признавши несостоятельность христианства, вы становитесь пламенными язычниками и вдруг вспоминаете идею древних греков об изначально чистом сознании ребёнка. А как же быть с вашим же христианством, батенька, согласно которому все мы изначально греховны уже по тому одному, что Адам и Ева были искушены змием и низвергнуты из рая во ад? Уже и забыли об этой басне? Уже вы, стало быть, и не христиане? — Он злобно усмехнулся и с вызовом продолжал: — Дети, говоришь? Но я тебе отвечу и про детей! Детское мировосприятие повсюду и повсеместно жестоко, оно не имеет понятия о добре и зле, а отношения детей между собой строятся только на силе. Дети с трудом приемлют и совершенно не понимают таких детей, которые отличаются от большинства. Дети пассивность почитают слабостью, замкнутость — трусостью, а любое отклонение от так называемой «нормы» — поводом для проверки этого отклонения насилием с целью определить, что есть такое сие отклонение и как оно отреагирует на агрессию. Впрочем, и взрослые в глубине души точно такие же и вели бы себя так же, если бы встретили отклонение от «нормальности» где-нибудь на узкой дорожке, на необитаемом острове или на удалённом космическом корабле, где можно не бояться наказания государства и осуждения общества. Страх наказания — вот единственное, что удерживает от антропофагии как взрослых людей, так и малолетних! Хотя от природы мы к ней очень и очень даже большую склонность имеем, сладострастную даже склонность. Да боже мой — припомни только свои же школьные годы! Только честно припомни, всё припомни, не только хорошее да сладенькое, но и горькое, и жестокое, и ужасное припомни! Ведь не с другой же ты планеты и не в другом же обществе жил, чтобы я ещё объяснял тебе, какие именно случаи детской жестокости прошу сейчас вспомнить. И ведь всё это было, не обманывай себя! Все эти унижения, насилия, издевательства, доведения до самоубийства — всё это было уже и в детстве. Всё это всего лишь продолжается во взрослой жизни, но начинается-то там, в детстве, потому что присуще самой человеческой природе от рождения! Только потом, повзрослевши, ради сохранения любви к жизни, ради конструктивного отношения к жизни, ради того, что в хорошем настроении и с хорошими воспоминаниями жить приятнее, — ради всего этого мы постарались позабыть и похоронить в себе эти ужасы нашего детства, похоронить так прочно, как будто бы их и не было. Насильно позабыли и насильно похоронили! И для того похоронили, чтобы сподручнее было тешить себя приятной иллюзией, что все дети — ангелы Божии! А они, все эти ужасы-то в детстве нашем, были! Ибо такова природа йеху! С самых первых минут жизни такова его природа! С самой утробы матери такова его природа! Что, небось и про материнство начнёшь мне петь гимны? О том, что одна только материнская любовь, и нежность, и самоотверженность, и жертвенность уже всё искупают, и искупают уже тем одним, что существуют у таких низких тварей, как йеху? Вот, мол, раз уж йеху на такое святое чудо способны, значит, уже и не низкие они, значит, уже и не гадкие! Дескать, одна только способность матери пожертвовать ради своего чада жизнью уже обеляет все будущие злодейства этого чада, одним только святым порывом обеляет! Отвечу тебе и на это. — Он перевёл дух, сглотнул и продолжал быстро и внятно вбивать слова, точно гвозди: — Теперь, стало быть, о материнстве йеху! А как же быть с примером нашей Лярвы? Как быть с примерами того, что отовсюду мы слышим о подброшенных в мусорные контейнеры живых младенцах; о спущенных в канализацию живых младенцах; об оставлении живых младенцев в автомобилях под палящим солнцем и их смерти от жары и удушья; о выставлении младенцев на мороз именно для того, чтобы замёрзли насмерть; о выбрасывании матерью своего младенца из окна на шестнадцатом этаже только для того, чтобы он наконец перестал кричать; о предпочтении пьянства — материнству? Куда же мы денем эти все факты, вопиющие к нам со всех сторон? Попытаемся неуклюже возразить тем, что только современное развитие средств связи и средств массовой информации доносят до нашего ведома все эти факты, а вот если бы факты-то эти столь усердно не освещать и не выявлять, а лучше бы замалчивать, как раньше, то и картина была бы не такой ужасающей? Нечего сказать, весомое возражение! Будем, мол, страусами и нырнём в песок, дабы ничего не видеть, не знать и не слышать! Так вот, милейший мой друг, что я тебе скажу: если ранее знали меньше фактов, то это не говорит ещё о том, что меньше было и самих фактов! А факты эти доказывают ещё один чудовищный вывод о йеху, в довершение ко всем прочим порокам этих тварей, — вывод о том, что происходит и прогрессирует атрофия, отмирание в среде Homo sapiens самого инстинкта материнства! Забота о потомстве, совершаемая животными по принуждению инстинкта, не рассуждающей и слепой власти инстинкта, в человеческом обществе давно уже совершается по принуждению одного только разума! Инстинкт матери — умер или умирает, а пресыщенный разум матери, ковыряя спичкою в зубах, рассматривает миллион разных факторов при решении, рожать или не рожать и как воспитывать ребёнка: фактор денег, фактор жилища, фактор мужа, фактор родителей мужа, фактор работы и командировок, фактор здоровья и самочувствия, фактор головной боли, фактор желания тишины, фактор желания спокойствия, фактор желания выпить водку, фактор желания покурить, фактор желания совокупиться с мужчинами, фактор желания повеселиться с подругами — и миллион других помех, отвлекающих женский разум от её собственного ребёнка, и отвлекающих настолько, что сей ребёнок, наконец, и выбрасывается в мусорный контейнер, или спускается в канализацию, или выкидывается из окна, или — в лучшем случае — подбрасывается под дверь приюта. Вот отчего мы и видим, что самки йеху сплошь да рядом проигрывают самкам других животных в силе материнского инстинкта, в самоотверженности и жертвенности, проявляемых при взращивании и защите своего потомства. Вот отчего женщина — худшая мать, чем, например, медведица, крыса или ворона, и тем именно худшая, что разум всегда проиграет инстинкту! И здесь мы опять приходим всё к той же мысли о том, что уж лучше оставить жить на Земле инстинкты, нежели разум, — лучше по совести, лучше для Жизни и лучше для Бога! Да и стыдиться, наконец, будет некому. Что это у тебя на руке?

Шалаш вздрогнул от этого вопроса и оглядел свою руку, поворачивая её и подставляя со всех сторон свету. Присмотревшись внимательнее, он наконец опять увидел его — того самого паучка-путешественника, потерянного было и почти позабытого, которого Дуплет, не занятый вождением и смотревший на Шалаша со вниманием, заприметил теперь тоже.

— Да вот, — растерянно улыбнулся Шалаш, — паучок на меня приземлился. — и, не удержавшись, язвительно добавил: — Собираюсь отпустить его на волю, раз уж он более достоин жить, чем я!

— А вот паучок-то твой, кстати, навёл меня на одно воспоминание, — с увлечением продолжил Дуплет, никак не реагируя на полемический выпад приятеля. — Представь себе, что читал я о таком виде пауков (название сложное, и его не выговоришь), самки которых проявляют вовсе уже фантастический пример самопожертвования ради жизни своего потомства! (Это всё к той же теме, что неразумные твари — лучшие матери, чем разумные.) Так вот, как только из кокона паучихи народятся на свет её паучата, они в эту минуту настолько слабосильны и беспомощны, что нуждаются под страхом смерти в сиюминутном насыщении плоти, то есть хоть в какой-нибудь пище, дабы не умереть тотчас от голода. И это — именно сиюминутное требование для их выживания, заметь себе это, то есть промедление невозможно. А так как совсем уж невероятно и несбыточно, чтобы произошло такое случайное совпадение, чтобы мать именно в эту минуту поймала в свою паутину какую-нибудь муху и накормила бы ею паучат, то что, по-твоему, вынуждена делать мать, чтобы спасти детей? Откуда взять живую плоть для накормления своего хищного, только что родившегося потомства? И вот представь себе, что мать, нисколько не медля и не перебирая миллион разных факторов, как это делают человеческие многомудрые матери, — она просто производит некое движение телом и ногами, являющееся для её детей сигналом к атаке на её собственное тело! Они этот сигнал мгновенно распознают, понимают его инстинктом, тотчас кидаются на мать, вонзают в её плоть свои крошечные хелицеры и впрыскивают внутрь её тела свой яд и свой пищеварительный сок, которые тотчас её убивают и начинают переваривать её внутренности в питательный бульон для её детей. Мать же при этом совершенно не защищает свою жизнь и покорно терпит, как собственные дети её убивают и затем пожирают. Вот он — пример идеального материнства и идеального каннибализма вместе, пример, никогда не достижимый в человеческом обществе, где матери выбрасывают своих детей на помойку!.. Но что-то я раскричался, дорогой друг, и отдалился от темы. Уж прости болтуна!

С этими словами Дуплет, обративший наконец внимание на своё волнение и на то, что руки его уже трясутся, принудил себя замолчать и успокоиться. Он снова включил зажигание и медленно тронулся в путь, выехавши в том же направлении и по той же дороге, по которой ехал ранее. Притихший Шалаш тоже молчал, впервые в жизни услышав подобные откровения — и от кого же? — от столь очевидного сангвиника и жизнерадостного человека, в ком мог бы их допустить в последнюю очередь. Наконец он выдавил из себя севшим, нерешительным голосом:

— Послушай, да ведь это кромешный ад. Как же ты можешь жить с такими мыслями в голове? Жить — и бездействовать. Извини меня, но твои последние слова о болтуне в таком случае приобретают неожиданный вес!

Дуплет всем лицом повернулся к собеседнику, несколько мгновений молчал, часто моргая, а затем вдруг громко, взрывно расхохотался и смеялся долго, до слёз, приговаривая: «Это я-то бездействую? Ну, плохо же ты меня знаешь! Хе-хе: бездействую!» Успокоившись и отдышавшись, он ответил неожиданно ледяным, совсем ему не свойственным, отчуждённым тоном:

— Итак, подведём итоги. Ты спрашивал, в чём же ошибка всех религий, морали и любых объяснений смысла человеческой жизни? Ошибка в том, что идея о справедливом воздаянии за зло в корне неверна, и никакое воздаяние вообще не нужно. Ибо сам человек и есть зло для Вселенной. Ибо такая мерзкая тварь, как йеху, недостойна счастья и справедливости, а достойна только смерти, и как можно скорее. Наблюдаемые на протяжении всей истории кровожадные наклонности йеху к истреблению живых существ — любых, в том числе и себе подобных, — дают и подсказку, на что следует направить эти разрушительные наклонности. Йеху любят убивать ради убийства, убивать всё, что движется, и убивать просто потому, что им нравится сам процесс убийства. Но в таком случае садистические наклонности этих тварей необходимо направить в нужное русло — а именно направить на них же самих. Отсюда проясняется и конечная, последняя истина: необходимо избавление Вселенной от человечества посредством его полного, поголовного истребления, каковое истребление является необходимым условием продолжения жизни всех остальных живых существ на планете и, говоря общо, условием сохранения самой Жизни. Назовём эту истину Великой Целью — для краткости. Но так как на Земле нет силы более могучей, чем сила самого человека, то совершенно очевидно, что исполнение такой высокой, целебной и святой миссии, как уничтожение человечества, может осуществить только само человечество. Следовательно, необходима антропофагия, или, выражаясь более вульгарно, необходимо организовать каннибализм в человеческом обществе. И на активную роль в этом процессе — то есть роль собственно каннибалов — как нельзя более подходят личности, достигшие заметных успехов в убийстве людей, например, наша с тобой милейшая знакомая — Лярва, а также различные известные в истории маньяки и садисты наподобие Андрея Чикатило или Амона Гёта. Их требуется только организовать, контролировать и оберегать. Что у тебя так вытянулось лицо, мой дорогой? Неужели ты ещё не знаешь того, что последние полгода Лярва не питается никаким другим мясом, кроме человеческого? Именно поэтому она и является моим Эталоном. Видишь ли, чтобы хоть как-то упорядочить свои мысли и свои действия, мне пришлось придумать собственную лексику. Эталонами я назвал сам для себя людей-каннибалов — одиночек, способных убивать других людей именно для употребления их в пищу. Каннибализм йеху крайне иллюстративен и точно отражает мою идею о необходимости самоуничтожения человечества, поэтому я и остановился на нём как самом удобном и прямом способе достижения Великой Цели — в отличие, например, от ядерной войны. Ведь в ядерной войне погибнут не только люди, но и животные, растения, грибы и другие живые существа, достойные жить, а не умирать. Кроме того, каннибализм наиболее типичен и естественен для йеху, свойственен им на протяжении всей истории, является для них привычным и любимым делом, поэтому именно он как нельзя лучше соответствует моей стратегической цели поголовного истребления всего человеческого рода. Называя йеху-каннибалов Эталонами, себя я скромно именую Хранителем и вменяю себе в обязанность охранять идею, стремиться к Великой Цели, отыскивать всё новых Эталонов и защищать их от любых посягновений остального общества. Определившись с тем, что мне для достижения моей цели нужны Эталоны, я принялся их разыскивать по всему свету, для того чтобы в меру моих сил охранять, ограждать от агрессии общества и государства, беречь как зеницу ока и, главное, распространять пример и умножать количественно. Не скажу, чтобы поиски мои увенчались чрезвычайным успехом (явление всё-таки редкое и пока ещё на широкую ногу не вставшее), однако могу с гордостью тебе сообщить, что Лярва с её сожителем не единственные мои подопечные. Чего это ты завертел головой? Уж не испугался ли?

Шалаш, с ужасом слушавший эти речи, не веривший ушам своим и не знавший, как себя вести и как реагировать, давно уже нервно оглядывался по сторонам. Жуткая внезапно возникшая и не желавшая умолкать мысль о психическом нездоровье того, кто сидел за рулём и вёл машину, мысль о его маниакальной одержимости и опасности для общества наполнила душу Шалаша липким, постепенно нараставшим страхом. Было и ещё кое-что, принуждавшее его ощущать беспокойство. Двигаясь уже несколько минут по грунтовой ухабистой дороге, они на очередном повороте проехали мимо старой, огромной, покрытой мхом ели, внешний вид которой показался Шалашу смутно знакомым. Повторное ощущение знакомой дороги заставило его сконцентрироваться, и он вдруг ясно понял и осознал совершенно, что дорога, по которой Дуплет вёл машину, ему точно знакома и что дорога эта ведёт к той самой деревне, где проживала Лярва.

— Да вот высматриваю, куда это мы едем, — ответил Шалаш с нервным дрожанием в голосе. — Разве то озеро, которое ты хотел показать мне, располагается недалеко от её деревни?

Уловив в тоне Шалаша смутное беспокойство, Дуплет внимательно на него посмотрел и вновь покосился на ящик, располагавшийся слева на приборной панели. Помедлив с ответом и поразмыслив над чем-то, он ответил спокойно и с неестественным добродушием в голосе:

— Да, весьма близко. Тебя это удивляет?

— Если честно — да, так как я неоднократно сюда приезжал вытаскивать дочь Лярвы с того света и ни разу не видел никакого озера, ни разу даже не слышал о нём!

— Не беспокойся, мы уже близко и скоро будем на месте. Мне ведь, собственно, и рассказать-то осталось совсем немного, — Дуплет поудобнее уселся в кресле, опять улыбнулся и заговорил вдруг прежним весёлым и жизнерадостным тоном: — Господи, какое прекрасное бабье лето стоит! День-то какой хороший! А мне приходится. Ну да ладно. Итак — продолжим и закончим. Тебе, наверно, хочется узнать о моих отношениях с Лярвой?

— Пожалуй, хочется. Вот уж не думал, что у тебя могли быть с ней какие-то отношения! По части отношений специалистом у нас был Волчара. — Шалаш попробовал улыбнуться собственной шутке, но улыбка получилась вымученной и мгновенно погасла. Вздохнув, он договорил: — Ты умеешь преподносить сюрпризы, однако!