Слово

– Младенцы живой-хорошо, – объяснил толмач. – Продадим, хорошо платить будут. А ты, князь, хану Батыю теперь служить станешь.

Его уже не охраняли, и Олег стоял среди супостатов, занятых своим делом, и толкаемый ими. Воин в лисьей шапке гортанно прокричал что-то соплеменникам, и книги полетели в костер. Потом сюда же притащили связанного игумена, освободили от веревок, облили нефтью и поставили на ноги. Парфентий очнулся, утер лицо и вдруг, подняв кулаки к небу, широко разинул рот и хотел крикнуть что-то, но не успел. Так и пошел старец в огонь с воздетыми руками и открытым, словно для проклятья, ртом.

Удалось все-таки Олегу Красному порвать путы…

Глянул он в последний раз на багровый закат, на дальний горизонт, за которым скрылись спасшиеся маленькие витязи, на костер, где корчился в муках пылающий игумен и исчезали, рассыпались в прах книги.

Глянул и ослеп.

– Помните! – неизвестно кому прокричал Олег и, вытянув руки вперед, пошел в огонь. Сделал шаг, второй – в грудь уперлось копье. Он перехватил его за древко и сделал еще один шаг…

Оторвалась и ушла от погони кочевников тройка всадников. Мчались по заснеженной земле белые от пены лошади, хрипели, запаленные скачкой, и уносили на себе все, что осталось от разоренного города.

Первым пал конь под сыном боярским Ивашкой, «троком десяти лет от роду. Выбрался Ивашка из-под лошади, скинул кольчужку и закричал своим товарищам. Подхватили его в седло на другого коня и тюк с книгами взяли. Да недолго ехали: еще одна лошадь пала, теперь под Кузькой – сыном бортника. Третий отрок, Вавила, без роду-племени, сам спешился. Привязали они кое-как вьючки к последней лошади и побрели лесом куда глаза глядят, Ивашка хромает – ногу ушиб. Идут – словом не обмолвятся, будто языки отнялись, только снег на ходу хватают – пить хочется.

До ночи блуждали они по черному лесу, пока на реку Проню не вышли. Переночевать бы надо, огонь развести, а нечем. Остановились, последний конь-то сразу на землю и лег, да, видно, заподпружился и издох. Прижались отроки к нему, и пока лошадиный бок теплый был-спали. Наутро Кузька раньше всех проснулся, берегом туда-сюда прошел и говорит:

– Недалече тут весца36 есть. Мы с тятькой бортничали, так я видал.

Приладили отроки лямки к вьючкам, взвалили на плечи и пошагали. Вавиле меньше всех ношу дали, поскольку он сам – меньшой, восьми годов нету. Вышли они из лесу, а где весь была – г – лишь головни лежат, уж и снегом их припорошило. Пока кочевники держали Пронск в осаде, должно быть, все селения в округе пожгли. Народ ушел, разбрелся по лесам от супостата, а кого в полон угнали. Одна только курочка живая осталась, бродит по улице, снег разгребает и кормится. Поймали ее отроки, самим есть хочется, а шею рябенькой своротить никто не берется – жалко. Понесли с собой. Дорогой-то она возьми да яичко снеси. Вот радости было! Меньшой Вавилка ловчее всех оказался, схватил яйцо и с ним в кусты. Ивашка с Кузькой догнали его, отобрать хотели, а яйцо в руке у Вавилки хрупнуло и стекло на землю. Остановились дети, глядят, что наделали. Вавила не вытерпел и заплакал.

– Не плачь, – сказал Кузьма. – Пошли дальше, людей искать.

Чем дальше уходили они, тем гуще становился черный лес. Ни дорожки, ни тропинки. Бурелом один, деревья скрипят, воронье над головами носится, а то по сушинам сидит, сытое. Выбились из сил, присели отдохнуть. Вьюки-то тяжелы, лямки плечи нарезали.

– Давай их спрячем, – предложил Кузьма. – А найдем людей – вернемся.

– Князь не велел, – сказал Ивашка. – А ну как спросит, когда татар побьет и возвратится?

– А побьет ли? – усомнился Вавила, облизывая грязную ладошку – до сей поры яичком пахнет. – Он ведь сказывал, татар сила несметная.

– Побьет! – заявил Ивашка. – Соберет новую дружину и побьет.

– А ты грамоте учен? – спросил Кузька.

– Учен! – ответил боярский сын. – И чтению и письму учен.

Развязал Ивашка холстину, куда книги были увязаны, вынул харатьи, приставил палец к букве, а прочитать не может.