Слово

Анна улыбнулась про себя. То, что ее приняли за кержачку, не только веселило, но и вселяло надежду. Сразу вспомнились наставления Аронова: «Старообрядцы не должны тебя бояться, как они боятся любого чужого человека». Значит, ее можно принять за кержачку. Это Марья Егоровна расстаралась: бродни дала, платок свой и эту котомку…

Между тем шофер не унимался:

– Эх, едрит-твою в корень… Не пойму я вас, убей бог лаптем! Чего вы по лесам сидите? Ну ладно, старухи – ясное дело. Но вот ты – молодая, девка хоть куда… Чего тебе-то надо? Сидишь, нос воротишь – бензином воняет! А я тебе скажу, бензин – он чистый, от него даже болячки на руках заживают… Поди, и на машине-то ни разу не каталась, а?

– Первый раз, – буркнула Анна, отворачиваясь и едва сдерживая смех. – Грешно нам..

– Грешно! – расхохотался шофер. – Теперь, поди, вернешься домой-грехи замаливать будешь? Тьфу т-ты… Кстати, а откуда ты топаешь-то? Я тебя в Макарихе не видал… Неужто из скита какого-нибудь?

– Из скита, – ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.

Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.

– Нет, рвите меня на куски – не понимаю… Вот тебя бы приодеть как следует, ну, платье «солнышком», туфельки, прическу-ты бы девочка была-высший сорт. А ты? Ну глянь на себя-то?.. Жизнь твоя во тьме проходит, как это говорят, в невежестве. Читать-то хоть умеешь?..

– Учена… Токо по-нашему, по-старинному…

– Во! По-старинному… А люди, между прочим, в космос уже выбрались! В небе летают! И твоего Бога там не видали!.. А ты хотела бы прическу да в туфельках, а? – он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом. Анна отодвинулась к дверце.

– Хотела бы, да грешно…

– Ну, заладила – грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?

– Мужняя…

– Тогда ясно. Выдали за какого-нибудь старика, а он тебя тиранит, дурочку, молиться заставляет… А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит! Отпустил он тебя по делу, а ты – с концами. Пускай поищет!

– Нельзя нам, вера… – возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне. У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя сообразила, что такой болтун завтра же разнесет по всей Макарихе, как подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за кержачку. Выходило, что надо играть до конца.

– Если тиранит – какая вера? – серьезно возмутился шофер. – Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?

– Наша вера чистейшая, книжная.

– «Чисте-ейшая»… – передразнил шофер и вдруг сердито умолк.

Дорога была тряская, машину бросало на ямах так, что искры из глаз летели. Анна сидела, вцепившись в поручень, и на каждой кочке втягивала голову в плечи. В общем-то она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И замужем она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла рано, на втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось, то не было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и самой науки археографии для нее наверняка не существовало бы… Она была бы просто женой, матерью, ну, может, преподавала бы в школе литературу. Она всегда была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У нее всегда сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой-то сладкой и одновременно тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.

А ребенок у соседей плакал часто и подолгу, потому что у восемнадцатилетней мамы-студентки пропало молоко, а искусственное питание он не принимал и куражился. Иногда, проснувшись от плача, нерожавшая Анна ощущала приливающую тяжесть в груди, словно прибывало молоко, и желание вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка утешал и укачивал папа-студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под эту колыбельную Анна засыпала снова…