Слово

– Пойти-то есть куда? – спросил человек. – Аль не здешний?

– Из Питера я, – Никита сделал попытку встать – не вышло.

– Ойда-ко в избушку, – решительно сказал человек. – Я тебя на топчан положу.

Гудошникова завели в будку стрелочника и уложили на постель. Затем, в полусне, он что-то пил, горячее и безвкусное, кому-то отвечал на вопросы и прежде, чем заснуть окончательно, успел рассмотреть два маленьких образка на грубо сколоченной божнице.

Проснулся он только утром, от лязга буферов и вагонного грохота. Подскочил, огляделся.

– Где я?

В будке пахло хлебом и печеной картошкой.

– На станции, – сказал краснолицый человек.

– А ты кто?

– Я-то? Да стрелошник я, – махнул рукой хозяин будки. – Питье тебе поспело, на-ко испей, странничек…

Никита взял из рук стрелочника солдатскую кружку, обернутую холстиной, отхлебнул. Горечь связала рот, защемило в скулах.

– Пей-пей, – подбодрил хозяин. – От лихоманки-то другого зелья и ненужно. Терпи и пей. Пропотеешь – всю хворь как рукой…

Обжигаясь, Гудошников выпил отвар и откинулся на подушку. Почувствовав некоторое облегчение, он осмотрелся. Отстегнутый протез лежал на котомке возле топчана, шинель висела в углу, рядом с хозяйской поддевкой и какой-то черной, бесформенной одеждой. Стены будки побелены, кругом чисто, убого и светло. Взгляд Никиты снова остановился на божнице.

– Ты случайно не из монахов? – спросил Гудошников. Стрелочник насторожился, брякнул посудой у печурки и, отвернувшись, вздохнул тяжело.

– Из монахов и есть… А ныне стрелошник…

– Расстрига?

– Расстригли, – бормотнул стрелочник. – Был Ипатом, в иночестве, а ныне опять Макаром Окоемовым зовут, бумагу выписали.

– Согрешил, поди? – улыбнулся Никита. – Перед богом провинился?

– Нынче все грех творят, всех расстригают… Ох, Господи!

– А в каком монастыре был? – спросил Никита. – В какой крепости сидел?