— Передай крючьев потоньше. Здесь нам не светит.
— Лепестковых?
— Их.
— Цепляю на репшнур.
— Вытягиваю. Закрепи, пойду маятником.
— Готов?
— Момент! Вдруг рывок. Забью еще крюк. На всякий случай.
— Готов?
— Давай.
— Пошел.
— Выдаю.
И человек оторвался от скалы, и оттолкнулся, и взвился, и улетел. И его откачнуло обратно. И он повторил все, пока не ухватился за гранитную грань на том, на противоположном борту кулуара.[42] И то, что со стороны смотрелось бы цирковым трюком, для исполнителя, для Кавуненки то есть, было всего лишь приемом продвижения по сложному скальному рельефу “маятником”.
Так уж устроен человек, что адаптируется к тому, что считалось еще вчера невозможностью. Хотя первое, что чуть не отпугнуло навсегда от гор молодого одессита Кавуненко, прямого отношения к альпинизму не имело.
Он попал в заурядный каникулярный поход в Карпаты, И на подъеме к главной закарпатской высоте Говерле альпиниада заночевала в полузаброшенной колыбе.[43] Спали неплохо… А вот и небо за окном становится жемчужным—лимонным—рубиновым—золотым. Кавуненко босиком подбежал к окну да так и… обмер. В упор на него ощерился беззубым ртом мертвяк. Череп то есть. И в другом окне не легче — во весь квадрат белесые ребра скелетов.
— День добрый, Кавуненко! Просыпаешься, вижу, с утра пораньше: заводской гудок приучил. — Резкий, скрипучий голос начальника альпиниады, одесского инженера и бывалого альпиниста Блещунова.
— Здрасте и вам, Александр Владимирович!
Слыхал новичок Кавуненко, что на своем веку поднимал Блещунов станцию космических лучей на вершины Антикавказа, лазал к пещере Мататаш на Памире за несметными сокровищами китайских завоевателей, даже ловил галуб-явана, так и не появившегося на глаза “снежного человека”.
Блещунов поправил седой пробор, и искорки смешинок заплясали в больших зорких глазах. Он все понял.
— Догадываюсь, о чем спросить тебе охота, да? Насчет окон, да? И никакой такой здесь мистики. Очень даже просто со всеми этими хижинами дяди ТЭУ.[44] Не принимает их уважаемый дядя на свой баланс: ни трамплины здешние, ни хаты в горах. На эту колыбу базируются альпинисты Черновицкого мединститута. Фондовых стройматериалов не выделили. Вот и застеклили побитые окна отработанной рентгенопленкой. Только и всего!
Говерла станет первой его вершиной. Нижней ступенькой лестницы. И поднимется она выше облаков. И не только к рекордам спорта. Альпинизм — это и путь постижения незнаемого. Того самого, что не смогли разгадать ни Семенов-Тян-Шанский, ни Пржевальский. И не потому, что были робкого десятка. Просто не знали в их годы в России, что же это за штука такая — альпинизм, с чем его едят. Запретил же царский цензор Елагин заголовок, выговаривал редактору “Научного обозрения” Михаилу Михайловичу Филиппову: “Полагал бы, сударь мой, что столь просвещенному, как вы, писателю и ученому, не след забывать о литулатуре. А что у вас? “Высочайшая гора Эверест”. Смешно-с, коли не грустно. Даже семинаристу ведомо, что “высочайшими” могут именоваться токмо особы царской фамилии”.