Открыв глаза, я увидел плавный изгиб ее скулы. Рука ее, податливая, мягкая, все еще то и дело начинала дрожать, выдавая волнение.
— Удивительно, — сказал я.
Она обернулась ко мне:
— Вам тоже тяжело?
Я не задумывался над этим, но, пожалуй, она была права.
— Да, Наттана.
— Бедный Джонланг!
Она протянула мне вторую руку. Теперь каждый держал руки другого в своих.
— И бедная Наттана.
— Почему мы так мучаемся?
У меня перехватило горло от волнения и страха.
— Можно еще поцеловать вас, Наттана?
Она подставила мне губы, и на этот раз я обнял ее и долго не отпускал. Я понял, что Наттана разбирается в поцелуях лучше меня. Было сладостно пользоваться ее уроками, но горько — сознавать, что учителем ее был другой.
— Джон, дорогой Джон!
Лицо ее было очень близко, и колени наши соприкасались.
— Почему мы так мучаемся?
— Мучения могут быть сладостными…
— Неужели потому, что вы — чужой?
Это было чересчур. Я не выдержал, и слезы хлынули из моих глаз. Наттана подняла голову, губы ее искривились, стали некрасивыми, в глазах стояли слезы. Ее искаженное плачем лицо надрывало мне сердце, я покрывал поцелуями влажные, соленые от слез ее губы, щеки.
Страдания Наттаны, большие, чем мои, грозили тем, что я могу потерять ее в любую минуту. Я крепко прижал ее к себе, не переставая осыпать ее поцелуями.