Кира выбежала из душной будки. Разговор ее мало интересовал, куда больше — петух с нахальным глазом, поглядывающим из кошелки…
Женщины терпеливо ждали, лузгая семечки.
— Мужнина карточка еще с довойны висит, — сказала одна из них, в плюшевой жакетке (впрочем, они все были в плюшевых жакетках). — С дитями хуже: те года, что на фронт побрали, и вырасти не поспели, не то что сняться.
Участковый вышел из павильона с большим черным конвертом.
— Вот эти ваши фотокарточки, — объявил он женщинам, — придется пока изъять под расписку. До разбирательства.
— А портреты?
— Делать портреты он не имеет права. — Отец достал из сумки исписанный листок. — Вот я составил акт. Распишитесь.
Женщины не сдвинулись с места.
— Сынок, — сказала одна из них после томительной паузы, — тебя, случаем, не кошка родила?
Эту фразу Кира помнит до сих пор, как только что сказанную. Что дальше было — вообще уплыло из памяти. А было так: отец вернулся в павильон. Не глядя на Васю, протянул ему конверт с фотографиями:
— Пойми, ты меня ставишь в неудобное положение.
Вася прижал конверт к груди:
— Все! Это последние! Больше никогда! Ничего! Никому!
— А если за эти фигли-мигли человека убили?
Вася прислушался к чемоданчику, будто там тикал взрывной механизм, но из рук не выпустил.
— По-твоему, я не знаю, за что загребли Долгова? Сбывал неучтенную продукцию.
— На очень крупные суммы.
— Тем более? Чтобы Долгов из-за каких-то двухсот тысяч…
— Я сказала “за”, а не “из-за”. За убийство шофера автофургона, который чуть было не помешал краже контейнеров с фотоматериалами, импортируемыми из-за границы, и за другие преступления Долгов обещал кое-кому двести тысяч чеками, которые у вас в чемоданчике. В Хабаровске видели, как жена Долгова передавала вам чемоданчик.