— Разве что в глазах тех, чье мнение для вас не важно. Только в их глазах.
— Думаю, вы не совсем правы, — сказала Глэдис. — В Нью-Йорке человек легко может затеряться в толпе, но здесь… Не лучше ли вести себя так, как католики?
— Это спокойнее, — ответил я, — хотя и католики порой могут заставить вас почувствовать себя неуютно. Но не кажется ли вам, что вы страшитесь призраков?
— Мне не хотелось бы вести себя вызывающе, — сказала Глэдис. — Это нехорошо — так учила меня мама.
— Что вызывающего в том, что мы проведем день вместе? И почему это нехорошо, если вы хотите этого, не боитесь меня, а единственная опасность — в том, что кто-то из тех, чье мнение вас не волнует, осудит вас.
— Наверное, я глупая, но я решила, что если проведу часть дня с кем-то еще, то люди подумают…
— Вы же сами сказали: вам не важно, что они подумают.
Глэдис задумалась:
— Как бы то ни было, я уже обещала.
— Ладно, держите слово, но мне обещайте вторую половину дня.
— Конечно.
— И вечер тоже.
— Хорошо.
Мы продолжали идти молча, и мне было не по себе от тайной досады: сказанное встало между нами, словно стена тумана.
— Глэдис, — спросил я, — объясните, какая разница, знаете вы меня больше или меньше?
— Знай я вас дольше, я могла бы представить вас как старого друга семьи, которого помню с детства… что-нибудь такое.
— Отчего же так и не сказать?
— Я привыкла говорить правду. — В голосе ее прозвучали звенящие нотки.
— Но стоит ли говорить правду людям, чье мнение вам безразлично и кто вообще не имеет права судить вас, тем более если из-за этого вы лишаетесь того, чего вам хочется?
— Еще раз — извините.