— Признаться, нет.
— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина. Мое прозвище Саткынбай... — Ибрагимов не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить в нем перемену.
Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.
— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.
— Да, правильно. Я ее не доставил адресату. Под Калугой у меня в вагоне ее вытащили вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.
Никита Родионович неопределенно пожал плечами.
Помолчали.
Ожогин умышленно не проявлял любопытства.
— Ну вот, — начал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о нас господин Юргенс.
Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся
— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.
Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились.
— Почему вы так уверены?
— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два о лишним года лежит на кладбище.
Глаза Саткынбая округлились еще более. Морщинистый лоб его сдвинулся в гармошку. Он, не мигая, смотрел в глаза Ожогина, не зная, как принять его слова, — всерьез или в шутку. Сообщение Ожогина не укладывалось в его голове.
— Не понимаю... — выдавил он из себя. — О ком вы говорите?
Никиту Родионовича разбирал смех. Очевидно, о смерти своего шефа Саткынбай не знает.
— Я и вы говорим о Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.
— Ничего не понимаю... — беспомощно сознался Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?
— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?