Богатырски плечистый, среднего роста, с короткой шеей, капитан Домин смотрел на переводчика из «Интуриста», почти седого человека с утонченным лицом — Валентина Углова. Валентин знал девять языков, но никогда не подчеркивал своей эрудиции и отличался молчаливостью. В прошлом отличный врач, он не устоял перед любовью к языкам, а романтика привела его сюда. До того как вошли Кулашвили с Никитиным, здесь в кабинете спорили. Домин, перебирая страницы только что изъятых заграничных журналов, говорил:
— Ты перевел мне нюансы их мыслей. А есть ли они?
— В том-то и дело, Леня! Они убеждены в своей правоте. И потому так опасны.
— Насколько опасны — знаю, — прервал Домин. — Но можно искренне заблуждаться! Иностранцы, побыв в нашей стране, иначе начинают смотреть на нас.
— Иначе смотреть — еще не значит измениться.
— Странно, ты гражданский человек, Валентин, а мыслишь более жестко, чем я, пограничник. Эти писаки, по-моему, уверены лишь в одном: надо быть сытыми любой ценой. Им платят за антисоветчину, они и несут ее.
— Нет, нет! И мысли их острее, и оружие у них тоньше. — Валентин улыбнулся, увидев мокрые лица и мокрые плащ-накидки входящих Кулашвили и Никитина. — Новые материалы?
— Товарищ капитан!.. — Кулашвили доложил обо всем, что произошло на дежурстве. Потом он положил на стол материалы, переданные проводницей Ольгой Нефедовой и Олеником, рассказал о неизвестном в форме железнодорожника. Никитин удивился, когда Михаил Варламович по порядку перечислил фамилии и сведения о встреченных по дороге.
Домин в записной книжке делал пометки.
Разворачивая журналы и антисоветские листовки, принесенные старшиной, капитан с трудом удержался, чтобы брезгливо не отдернуть руку, и как бы вскользь заметил:
— Кстати, оптический прицел и двуствольный пистолет, изъятые вами позавчера, американского производства. Акт на них составлен. Но это потом. Сегодня изъято сто девять экземплярчиков враждебной литературы. В том числе и «старые» наши знакомые: газеты, журналы и ворох вульгарщины. — Домин поморщился. — А ты говоришь — убеждения! — непоследовательно обратился он к Валентину. — Какие к черту убеждения! Это растлители! Наверное, сами себе отвратительны после этой похабщины. — Он вызывающе посмотрел на обложку, на которой бесстыдно раскинулись обнаженные женщины. Домин мотнул головой, точно это было ему личным оскорблением. Давно бы надо капитану притерпеться… По долгу службы с Валентином, перелистывая снимки голых проституток всех рангов и национальностей, он чувствовал, что происходит святотатство, кощунство, превращение женщин в животное. Продавшись сами, они словно кричали, что продажны все. Налистаешься таких журналов, и словно тебя опоили каким-то отравленным зельем: все сброшено со своих пьедесталов, святынь нет. Есть ее величество похоть! И только ей поклоняется все живое!
Вихрем пролетели эти мысли в голове Домина. Он смущенно посмотрел на Никитина, будто прося прощения у него за грязь этого чуждого мира.
Валентин вздохнул.
Лицо Домина приняло строгое выражение, и он обратился к Никитину:
— Первый раз в наряде?
— Первый! — ответил за Никитина Кулашвили. Он сделал сильной рукой короткий отметающий жест, как бы отбросил прочь эти журналы, и празднично горделивым голосом продолжал: — В первый раз… и такая удача! Удача! Понимаете, — Михаил обращался и к Домину, и к Углову, — в первый же выход он обнаружил в куче угля сверток и нацелил меня на топку. — Кулашвили восторженно посмотрел на новичка. — Молодец!
Евгений подтянулся: эта похвала поднимала его, выпрямляла, придавала силы. Лицо Домина прояснилось.
— Молодчага! Так держать!
Евгений вышел на отлакированную дождем и огнями платформу, развернул плечи. Ему показалось, что он стал даже выше ростом. Теперь он может написать брату пограничнику, что, мол, и он не лыком шит. И маме напишет, порадует! Не зря и сам так радовался, когда попал служить в погранвойска!
Если бы Евгений увидел себя со стороны, он обязательно заметил бы, насколько тверже стала его походка, зорче взгляд.