Долго закусывали, молча цедили газированную воду. Несколько раз подходил официант, предлагая то сигареты, то пиво. Иннокентий отставил рюмку, вытер руки салфеткой.
— А теперь рассказывай ты. Как живешь, как служба?
Николай достал из кармана сигарету и стал медленно разминать ее. На недоуменный взгляд Иннокентия ответил:
— Опять закурил. Второй месяц уж. С тоски...
Каргапольцев молча кивнул, приготовившись слушать.
— Я в «русской охранной роте», жую американскую тушенку... Говорят, роту создали, чтобы обеспечить работой тех, кто остался без жилья и без службы после расформирования лагеря.
— Видишь, как заботятся о нас, — усмехнулся Иннокентий, — а мы все недовольны.
— Как же, они позаботятся, жди... Немчура перед заморскими хозяевами выслуживается: нате, мол, солдатиков, они ваши воинские базы и склады охранять будут.
— Кто же у вас там, только русские?
— Нет, всякой твари по паре. Мы там посмеиваемся: сколько, мол, людей, столько и национальностей. А всего нас сотни за полторы в роте. Ничего бы, только воров много, все тянут — и казенное, и из карманов. Слушай, мне чего-то противно здесь. Пойдем-ка в мой номер, там повольготней. А ты где обосновался?
— И я в этом отеле... Верно, пойдем в номер.
Иннокентий проснулся в восемь. Открыл глаза, несколько секунд не мог сообразить, где находится. «Ах да, Франкфурт!» Вчера так и не успел рассмотреть свой номер. Умывшись с дороги, спустился в ресторан пообедать, а потом до поздней ночи просидел у Николая.
Сходил в ванную, принял душ, долго причесывался у зеркала, ворчал про себя:
— Стареем, паря, стареем. А Николая и вовсе не узнать: обрюзг, мешки под глазами, как-то обмяк весь. Должно быть, от частой пьянки... Пойду, разбужу его.
Огарков, видимо, давно ждал Иннокентия, очень обрадовался его приходу. Он был в приподнятом настроении.
— И я с шести на ногах. Хотел и тебя поднять, да не решился. Ну, Кеша, какие у нас планы? Я дежурю с двенадцати до шести. Часов в восемь могу быть у тебя.
— Ладно, сейчас позавтракаем и по своим делам. Вечером жду.
За завтраком Николай заказал коньяку.
— Слушай, Коля, — как можно мягче сказал ему Иннокентий, — зачем ты с утра, тебе ведь на службу.
Огарков громко рассмеялся, а затем, вытерев выступившие слезы, произнес: