— Да, да, о любви. Все мы как-то очень нелепо толчемся в нашей жизни. Посмотреть со стороны — исправно ходим на занятия, шефствуем над подростками. И все-таки не хватает чего-то главного. Вы спросите: чего? Пусть это покажется снова смешным, но я готов утверждать, что без настоящей любви не может быть никакого дела. Был у меня знакомый спортсмен. Он полюбил тренершу. И стал чемпионом! Потому что чувство добавляло сил. Такое может случиться со всяким и во всем. Любовь — это необъяснимый двигатель…
Зал окончательно проснулся и разноголосо загудел. Даже в президиуме заулыбались. А глаза Людмилы Ивановны искрились каким-то удивительным неземным светом.
— Поймите меня правильно. Я имею в виду именно чувство, а не какие-нибудь шуры-муры. Помните, как у классика: «… надо быть вулканом…»?
— А не разнесет? Это ведь стихия! — крикнул кто-то сбоку.
— То-то он руками размахался, цветы в президиуме посшибал!
— А цветы, между прочим, это тоже любовь! В общем все! — под смешки и жидкие хлопки Комлев вернулся на место.
Вновь оживился Козельцов. Он солидно прокашлялся, постучал мизинцем в микрофон и, когда шум ослаб, сказал:
— Я думаю, что ясность внесет наш секретарь парткома Людмила Ивановна Забродина.
Комлев обратил внимание на то, как сосредоточенно она шла к трибуне.
— Наверно, для смеха нет причин, — так обратилась она в зал. — Вот вы сейчас услышали простые, искренние, человеческие слова о любви. Это чувство понимается нами в самом широком смысле. Ведь благодаря ему каждый может совершить многое… Но есть еще и ответственность за начатое дело. Скажите, товарищ Козельцов, к вам приходило постановление о шефстве над исправительными учреждениями для оступившихся?
— Да, — привстав, закивал головой секретарь. — Мы собираемся наметить мероприятия.
— Вот видите, пора уже дела делать, а у вас одни словеса…
Комлев слушал то, что говорила Людмила Ивановна, и думал, что эти слова делали ее родной и близкой ему. Вливались в него расходящимся теплом. И он уже все свое выступление посчитал за глупейшую выходку и готов был провалиться сквозь землю. Людмилу Ивановну на трибуне сменил ушастый очкарик, который официальным голосом, чуть заикаясь, прочитал проект постановления. Потом Козельцов объявил о конце собрания. Раскрепощено, словно освободившись от непомерно тяжелой повинности, с шумом и гамом студенты повалили из зала. Синею птицей промелькнула и скрылась за серыми пыльными кулисами кофточка Людмилы Ивановны.
— Афанасий! Пошли! — позвал Козельцов, сгребая, со стола бумаги.
— А? Да, да!
— Ну, как? — боязливо спросил секретарь и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ты уж нас там у себя не очень. Зал видел? Битком. Со всех курсов загоняли.
— Я сейчас думаю, может, не то говорил, — тревожно выдавил Комлев.
— Все то. Все то. Все то, — засуетился Козельцов и длинным коридором проводил молодого инструктора до выхода. — Ну, будь!
Комлеву не хотелось уходить. Он пытался разобраться в себе, в случившемся. Вспомнил сказанное с трибуны. Что-то недоговоренное точно раздирало его изнутри. А перед глазами все время стояло официальное и вместе с тем женственное лицо Людмилы Ивановны. И оно вдруг рельефно проступило на висевшем в холле полотнище со словами «Комсомольцы — добровольцы! Мы сильны нашей верною дружбой!», на круглом циферблате электрических часов, на матовой поверхности грубо окрашенных стен. За спиной он услышал шаги и по внезапному внутреннему наитию стремительно обернулся: это была она. И все оборвалось у него. Какие-то почти готовые фразы слиплись в бесформенный единый комок, горячая волна ударила в голову.
Маленькими веселыми горошинами по холлу раскатились ее слова:
ebooksa