То, что топорик удалось–таки приобщить к делу в качестве вещественного доказательства я, по молодости лет, считал серьезной удачей. Найденный Пекой, он в силу ряда юридических тонкостей не представлял особой ценности для следствия. Во–первых, ни Пека, ни друзья–сыщики не запомнили, в каком именно месте обнаружили его на чердаке, а, во–вторых, сам факт, что доставил его нам сын одного из тех, кто по служебному положению заинтересован в ходе расследования, едва ли делал эту улику убедительной для будущего суда. Пришлось мне немало попотеть, пока набрел я на выход из сей незавидной ситуации.
На утреннем допросе предложил я Михайловскому рассказать, каким предметом расчленил он труп Чернышева, и когда услышал, что охотничьим топориком, то сдернул со стола газету и попросил его указать, какой из четырех топориков принадлежит ему.
В присутствии понятых Михайловский безошибочно выбрал тот, который Пека нашел на чердаке. Оставалось выяснить, как он туда попал, что я и сделал.
– Где вы его хранили последнее время? – спрашиваю.
– Закопал на чердаке.
– Во что закопали?
– В шлак.
В совокупности с протоколами судебно–медицинской и химической экспертиз, установивших, что на топоре имеются следы крови, а частицы, застрявшие в обухе, идентичны частицам шлака, находящегося на чердаке, – в совокупности с этими данными, опознание топорика Михайловским исключало у будущих судей повод для колебаний.
Похвалил меня и Комаров. Странно как–то похвалил.
– Изрядно получилось, – говорит.
– А что, ловко ведь?
– Куда как ловко!
– Стоп! – говорю. – Ты что, недоволен чем? Странный у тебя тон сегодня, Андрей Иванович… Пека, что ли, начудил опять?
– Не Пека.
– Тогда не понимаю.
– А чего понимать? Поясни–ка мне лучше, Сергей Саныч, каким образом Михайловский перенес труп из мастерской к себе домой?
Взял я у Комарова папку и, чувствуя, как нарастает во мне глухое раздражение, отыскал нужную страницу и отчеркнул ногтем абзац.
– Читай, – говорю.
– А я читал. Он тут пишет, что уложил труп в мешок и попер его на собственном горбу по людной улице в десять часов вечера аккурат на Восстание, семьдесят шесть. На последний этаж.
В эту минуту задушевный мой друг Андрей Комаров вдруг напомнил мне того Комарова, каким он был в день нашего знакомства, – мрачного и язвительного. Какая, думаю, его муха укусила?