– Очень давно.
– Вот бедняги! И такие молодые… Небось, здорово больно было, когда они тебе глаза выжигали?
– Больно, – сказал Михаил, поворачиваясь к Николаю, будто мог увидеть его.
– Ты не плакал?
– Да как сказать…
– Я бы тоже плакал. Подумать только: никогда больше не увидеть тех, кого любишь! Но, в конце-то концов, они зато тебя видят. В этом, пожалуй, все-таки есть своя отрада!
– Может, и так. А скажи, друг, – внезапно спросил Строгов, – ты меня никогда нигде не встречал?
– Тебя, батенька? Нет, никогда.
– А мне твой голос почему-то знаком.
– Только посмотрите на него! – ухмыльнулся Николай. – Он мой голос узнал! А может, ты это затем спрашиваешь, чтобы выведать, откуда я? Ну, это я тебе запросто скажу. Я еду из Колывани.
– Из Колывани? – повторил Строгов. – Значит, там-то я тебя и встречал. Ты из телеграфной конторы?
– Не без того, – хмыкнул Николай. – Я там сидел. Депеши передавал, служба такая.
– И ты оставался на посту до последней минуты?
– Так это ж и была та минута, до которой мне полагалось там быть!
– Дело был в тот день, когда англичанин и француз с пачками рублевок в руках спорили за место у твоего окошечка? Англичанин еще цитировал стихи из Библии!
– Это, батенька, возможно, да только я ничего такого не помню!
– Как так? Разве можно это забыть?
– Я никогда не читаю депеш, которые передаю. Поскольку мой долг велит их забывать, всего проще не знать их вовсе.
Этот ответ много сказал о нем.
Между тем кибитка неторопливо катила вперед, как бы Михаилу ни хотелось ускорить ее бег. Но Николай и его лошадь привыкли к этому аллюру, ни тот, ни другой не были склонны его менять. Через каждые три часа пути лошадь отдыхала – так было и днем, и ночью. Во время таких остановок лошадь паслась, а пассажиры кибитки подкреплялись в компании верного Серко. Провизии в кибитке хватило бы на два десятка едоков, и Николай щедро предоставил свои запасы в распоряжение двух гостей, которых он считал братом и сестрой.