— Подай-ка мне умбру, — сказал Данило. — Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.
Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.
— Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.
— Вот уж никак не ожидал. Спасибо, — оживился Данило. — В храме больно зябко…
И он тут же уселся и стал надевать валенки.
— Ну как тебе свет божий, понравился?
Кешка вздохнул.
— По-всякому… А я, Данило, красных коней видел.
Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:
— Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз — первое дело.
Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.
Маркиз жадно затянулся и, вздохнув, сказал:
— Смешная у меня жизнь получилась. В Академии художеств стипендиатом был. В Италию за казенный счет посылали. А художником так и не стал. Егерем был, цирковым артистом, воспитателем барских недорослей, жокеем на ипподроме, авиатором и то был. Даже фотографом. А художником так и не стал…
— Все потому, что правильной цели у тебя не было, — сказал Макар.
— У тебя есть, — усмехнулся Маркиз.
— Есть. Я для революции живу. Для светлого будущего всего человечества. Чтоб этот пацан… вот помяни мое слово, коли уйду от смерти, будет Иннокентий знаменитым революционным художником.
Сверху спустился Кешка и возбужденно зашептал:
— Данило говорит, убьет вас Лагутин. Он завсегда на рассвете… убивает. Молись, говорит, и в голову из пистолета стрельнет. Каждое утро кого-нибудь стрелит.
— Ну это еще посмотрим, кто кого. Не так просто убить Вильгельма Телля, — сказал Маркиз. — А Макару и вовсе умирать нельзя. Кто же без него мировую революцию совершит?
— Эх, как бы нашим дать знать… — вздохнул Макар.