Грапентин пожал плечами, сосредоточив внимание больше на местности, чем на вопросе Дернберга.
— А Альтдерфер?
— Ничтожный кретин!
— Как ты пережил события двадцатого июля?
— Носом в дерьме. Противник начал в тот день операцию «Гудвуд», как нам стало известно из захваченных документов. Затем начался невиданный шторм на море… Словом, кругом одна грязь…
— Ну а дальше что?
— А дальше, как выразился сам фюрер: «Мне повезло избавиться от ужаса, который представлял опасность не для меня, а для всего германского народа. И в этом я вижу руку провидения, которая указывает мне, что я и впредь должен и буду делать то, что делал до этого». Разве это не так?
— Я тоже так думаю.
— Я очень рад, Курт, говорить об этом с человеком, который думает точно так же, как и я.
Дернберг кивнул:
— Да. Со мной ты можешь быть вполне откровенным. Но мы и раньше ничего не скрывали друг от друга.
— Никогда меня не обуревали такие сомнения, как в тот момент, когда стало известно, что он не погиб от взрыва.
Штурмбанфюрер чувствовал, что такое признание нельзя понимать как-то иначе, чем оно было сказано.
— Я боюсь, что мы сидим не на месте, — глухо проговорил он.
— По крайней мере, я в этом полку.
— Ты полагаешь, в твоем окружении есть люди, которые думают так же, как и ты?
— В полку я таких людей не знаю.
— А Мойзель?
— Он молчит.
— А Круземарк? — не отступался Дернберг.