Я уложил Апостоли в постель, потому что он был так слаб, что сам уже не мог ходить, и потом привел к нему Константина.
Они проговорили с полчаса на греческом языке, которого я не понимал, но по выражению голоса Константина я догадался, что пират соглашается на все, о чем Апостоли его просит. На одно только он, казалось, не решился, наконец сказал несколько слов с умоляющим видом, и Апостоли, по-видимому, перестал настаивать.
– Ну что? – спросил я, когда Константин ушел.
– Завтра приведут мне священника, в день моей смерти все пленные будут освобождены, одного только тебя, Джон, он, именем моей матери, просил оставить у него, пока Фортунат не поправится. Извини меня, он просил именем моей матери, и я не в силах был отказать. Я обещал за тебя, что ты поедешь с ним на остров Кеос.
– Я исполню твое обещание, Апостоли. Изгнанному все равно, где жить. Только скажи, ради бога, какими же судьбами он согласился на такое пожертвование?
– Мы оба принадлежим к обществу гетеристов, основанному для возрождения Греции, – отвечал Апостоли, – и по нашим правилам каждый член общества обязан исполнять все, о чем другой просит на смертном одре… Я на смертном одре просил его освободить своих пленников – он согласился.
– И вот почему ты несравненно выше своих предков! – вскричал я. – Древний грек потребовал бы гекатомбы[10], а ты – всепрощения. Ты хочешь, чтобы не только о тебе плакали, но чтоб тебя благословляли.
Апостоли печально улыбнулся. Заметив по движению губ его, что он молится, я ушел, чтобы не мешать ему.
Через некоторое время я вернулся. Апостоли спал довольно спокойно, но с полчаса спустя у него начался сильный кашель и потом страшная рвота кровью. Во время этого ужасного кризиса бедный молодой человек несколько раз лишался чувств и падал ко мне на руки, он каждый раз думал, что уже умирает, а потом возвращался к жизни с печальной, ангельской улыбкой, какую видывал я только у тех, кому суждено умереть в юношеском возрасте. Наконец часам к двум утра эта страшная борьба между жизнью и смертью кончилась. Жизнь была побеждена и, казалось, просила свою неприятельницу, чтобы ей только дали угаснуть по-христиански.
Рано утром привезли греческого священника, за которым посылали на остров Самос, это была минута чистой радости для Апостоли. Я хотел оставить их одних, но он сказал мне:
– Не уходи, Джон, нам уже недолго остается пробыть вместе.
Потом он рассказал священнику всю жизнь свою, чистую и невинную, как жизнь младенца. Священник был глубоко тронут и, указывая мне одной рукой на умирающего Апостоли, другой на пиратов, которые время от времени заглядывали в двери, сказал:
– Вот те, которые уходят, и вот те, которые остаются.
– Судьбы Божии неисповедимы, батюшка, – сказал Апостоли, – я слаб, и Он призывает меня к себе, чтобы молиться, а сильных оставляет здесь, чтобы сражаться. Вы станете за меня молиться, батюшка, когда я умру, а я буду молиться за наше отечество.
– Будь спокоен, сын мой, – сказал почтенный священник, – я уверен, что скоро у подножия престола Божия ты будешь полезнее для отечества, чем здесь.
– Так я рад умереть, батюшка! – вскричал Апостоли с восторгом. – Я благословляю смерть, если она может принести пользу моему отечеству!
– О, дай Бог! – сказал Константин, входя в палатку и становясь на колени у постели больного.
Священник исповедал его.
И я стал верить близкому возрождению Греции, видя, что молодой человек, старый священник и атаман морских разбойников, отдаленные друг от друга всем пространством от юности до старости и пропастью, разделяющей добродетель с пороком, соединяются между собой таинственными узами, общей любовью, общей надеждой, которую умирающий завещает живым во имя Бога и отечества.
Причастившись, Апостоли стал спокойнее и, как только священник ушел, он просил, чтобы мы отнесли его к дверям. Мы с Константином взяли тюфяк за четыре угла и положили больного у входа в палатку. Он сразу же вскричал, что теперь покров, который уже несколько дней закрывал от него природу, исчез и что он видит и небо, и море Самосское, и даже берег, который нам самим казался легким облаком под первыми лучами восходящего солнца. В глазах его выражалась такая радость, лицо озарилось таким блаженством, что я даже перестал верить, что он умирает, и ожидал чуда. Душа его укрепилась светлой, благодатной надеждой. Я сел рядом с ним, и он стал говорить мне о своей матери, о сестре, но не так уже, как прежде, а как путешественник, который долго был в отсутствии и возвращается домой в твердой уверенности, что все родные ждут его на пороге.
ebooksa