Приключения Джона Девиса. Капитан Поль

Я провел там два часа в сладостных мечтах, целовал страницы, до которых дотрагивались ее пальчики, где бродили глаза ее, мне казалось, что, открыв снова эту книгу, она увидит на ней мои поцелуи. Уезжая, я оставил книгу на том самом месте, где нашел ее, и заложил цветами дрока страницу, которую читал.

Я вернулся домой уже под вечер, но мне не сиделось в комнате, все хотелось подышать свежим воздухом. Я снова обошел стены сада. Теперь они уже казались мне совсем не такими высокими, и мне пришло в голову, что если бы была веревочная лестница, то не трудно было бы перелезть через них. Я всю ночь не спал, впрочем, уже не в первый раз. Но есть сладостные грезы наяву, которые лучше крепкого сна восстанавливают силы человека.

На другой день в восемь часов Константин опять пришел за мной, чтобы идти вместе к Фатинице. Я, как и вчера, был совсем готов, я не ждал его, но надеялся, что он придет. Мы сразу же пошли в павильон.

Отворив дверь комнаты Фатиницы, я было остановился в недоумении. Они были тут обе со Стефаной, и обе совершенно одинаково одеты. Обе лежали, облокотившись на подушки, в этом положении по росту распознать нельзя, а лица их были закрыты, и потому даже Константин, по-видимому, не мог сразу же различить их. Однако же по блеску глаз сквозь отверстия маски я угадал, которая из них Фатиница, и прямо подошел к ней.

– Каково вы себя чувствуете? – спросил я.

– Лучше.

– Дайте мне вашу ручку.

Она протянула мне ее без всяких затруднений и не прикрывая ни шелковой материей, ни газом. Видно было, что Константин говорил с ней и что увещания его подействовали. Я не нашел никакой перемены в состоянии ее здоровья: пульс был таким же сильным и неровным, как и накануне.

– Вы говорите, что вам лучше, а мне кажется, что вам хуже, – сказал я. – Вам непременно надо прогуляться верхом: горный воздух и свежесть леса вам помогут.

– Я буду делать все, что вы велите, батюшка сказал мне, что он на время моей болезни передал вам все права свои надо мной.

– Поэтому-то вы и хотели сейчас меня обмануть, уверяя, что вам лучше?

– Я не обманывала вас, а говорила то, что чувствую. Мне, право, сегодня лучше: голова у меня не так уже болит, и я дышу свободнее.

То же самое чувствовал и я, видно, у нас была одна и та же болезнь.

– Если вам лучше, то надо продолжать то же лечение, пока вы совсем не оправитесь. Между тем, – продолжал я, обращаясь к Константину и говоря с печальным видом, составлявшим совершенную противоположность с доброй вестью, которую я сообщал ему, – между тем могу вас уверить, что болезнь не опасна и скоро пройдет.

Фатиница вздохнула. Я встал, чтобы уйти.

– Не уходите так скоро, – сказал Константин, – я говорил Фатинице, что вы мастер играть на гуслях, и ей очень хочется послушать, как вы играете.

Разумеется, я не заставил дам просить себя. Что мне было до предлога! Лишь бы только подольше оставаться у Фатиницы. Я взял висевшие на стене прекрасные гусли, отделанные золотом и перламутром, и сделал несколько аккордов, чтобы вспомнить что-нибудь. Мне пришла в голову сицилийская песня, которую певали матросы «Прекрасной Левантийки» и которую я положил на ноты. Вот она: только, разумеется, в прозе она теряет всю свою прелесть.

«Пора, пора! Якорь поднимается, корабль уходит от берега, но серый парус висит вдоль мачты, ветер замирает, волны сглаживаются, и ни малейшее дуновение не рябит зеркальной поверхности безбрежного озера. Мы едва движемся на веслах, капитан спит на своей койке, а экипаж поет песни, но я не могу петь вместе с ними. Та, которую люблю я больше души, лежит при смерти. Я сорвал на берегу полевой цветок, он бледен, как лицо моей милой. Сорванный цветок всегда хиреет и засыхает. Так умрет и та, которая день и ночь меня призывает. Бедняжка! Она только и жила моей любовью».

Я пел с таким чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла свое покрывало, и я увидел нижнюю часть лица ее, нежную и пушистую, как персик. Я встал, чтобы уйти, но Фатиница сказала:

– Дайте мне!