Выстрел! Орудие подпрыгнуло. Передний танк повернул вправо, резко развернулся и так же резко остановился, перегородив шоссе. С брони посыпались солдаты. Базыленко наблюдал за результатом выстрела в бинокль: взрывом фугасного снаряда сорвало гусеницу. Теперь осталось добить его точным выстрелом в бок. Стоит как манекен, промахнуться просто невозможно. Но башня его начала вдруг вращаться, разворачивая в их строну короткий хобот орудия.
– Бронебойный! Живо!
Дымящаяся гильза выскользнула из казённика, и курсант натренированным точным движением дослал туда новый снаряд. Замок мягко захлопнулся. Замковый отскочил в сторону. Выстрел! И:
– Есть!
– Товарищ капитан, мы его уделали!
– Горит, герман проклятый!
Горел уже второй танк. Третий, освободившись от десанта, перебрался через придорожный кювет и на большой скорости шёл прямо на артиллерийскую позицию. Базыленко на этот раз сам стал к панораме. Выстрел! И танк загорелся. Тем временем Т-IVобнаружил признаки жизни. Несмотря на то, что из откинутого люка его вытягивало бурый дым, который с каждым мгновением становился всё гуще, он начал разворачивать башню и наводить орудие.
– Сейчас накроет! – закричал замковый, с ужасом выглядывая из-за орудийного щита.
– Бронебойный! – ровным голосом командовал комбат. – Огонь!
Болванка ушла в глубину дорожной просеки, в смрадный дым, в железный лязг и вопли войны, в хрупкое золото осени. Молнией вспыхнул и тут же погас её стремительный, мгновенный след. И T-IV, одной гусеницей провалившийся в кювет, а другую размотавший по обочине шоссе, вздрогнул и сразу осел, будто попавший на рогатину зверь. Он так и не успел сделать доворот башни и выстрелить. Танк сразу окутало дымом, и в люк выбросилось высокое ветвистое пламя.
Заработали пулемёты. Немцы, атаковавшие густой беспорядочной цепью, оставшись без поддержки танков, залегли. Но вскоре залёгшие начали волнами перекатываться вперёд. Над головами курсантов засвистели пули.
– Осколочный! Огонь!
Чёрные кусты взрывов начали вспарывать землю в окрестном березняке, откуда по-прежнему пыталась атаковать пехота. В какое-то мгновение цепи были прижаты к земле артиллерийским и пулемётным огнём. Но вскоре снова появились на дороге и в березняке, теперь уже так близко, что курсанты хорошо видели их лица, распахнутые шинели и прыгающие в руках автоматы.
– Уходим! – крикнул комбат. – Орудие – на передок! Машину! Полковников! Сомов! Живо!
Макуха сделал ещё одну очередь, полоснул по серо-зелёным фигурам, мелькающим в дыму и копоти. Немецкая цепь перекатывалась, обступала. Вот она вырвалась из полосы разрывов артиллерийских снарядов и начала стремительно приближаться.
– Воронцов! А ну-ка, помоги! – крикнул Макуха и вскочил на ноги.
Они подхватили пулемёт и поволокли его к дороге, к машинам, уже подошедшим к позициям артиллеристов. Пули щёлкали по берёзам, срубали куски коры, рыскали вокруг, искали живое. Воронцов старался пониже пригнуть голову и не оглядываться назад. Быстрее! Быстрее! Немцы, наблюдая их поспешный бег и поняв, что оборона перед ними слабая и немногочисленная, стали обходить с флангов. В лесу слышались их крики. Другие осмелели и выскакивали на шоссе, стреляли с колена из винтовок и автоматов. И Воронцов, втянув голову в плечи, изо всех сил тащил тяжёлый пулемёт. Ему казалось, что пуля, если сегодня она попадёт в него, то непременно в голову. Автомат с пустым рожком больно колотил по спине. Пули стали посвистывать гуще и ближе. И вот одна из них прошила полу шинели, а другая задела предплечье. Воронцов придерживал пулемёт за горячий кожух и едва не выронил его, когда руку вдруг обожгло. Ну вот, ранен… Ранен по-настоящему. Пулей. В бою. И почему-то не в голову. «Слава богу, что не в голову», – подумал он и посмотрел на маленькое отверстие в рукаве. Как будто за гвоздь зацепился… По руке потекло тёплое, закапало на кожух. Кровь показалась Воронцову необычно чёрной и густой. Такой он у себя никогда не видел и потому смотрел на неё, как на чужую.
– Воронцов, ты же ранен!
– Попало…
Он поднял глаза, свет в них уже мутился, деформировался, становился липким, навязчивым… Попытался отмахнуться, но увидел небритое спасительное лицо Гаврилова, оскал его распахнутого рта, что-то говорившего ему. «Гаврилов… Я ранен, Гаврилов! Что мне делать? Хорошо, что рядом Гаврилов…»