Под каном затрещал сверчок.
Рябов точно голос друга услышал, точно родную песню… Светлое спокойное выражение разлилось по лицу. Душа, истерзанная злобой, стала как храм, где зажгли святой огонь… И огонь этот пробился наружу и озарил лицо.
Опять, только затрещал сверчок, как в прошлую ночь, понеслись над ним далекие знакомые звуки, далекие образы…
Когда на утро его повели «под расстрел» и против него выстроился взвод с заряженными винтовками, а потом подошел к нему офицер переводчик и спросил, не имеет ли он что сказать перед смертью, он ответил, остановив на офицере горящий взгляд:
— Умру за Россию!..
Глаза его блестели почти восторженно.
В лице у офицера вдруг дрогнуло что-то, будто внезапно родилась мучительная боль в душе, будто вдруг ему стало жаль Рябова.
Но он быстро овладел собой.
Хмуря брови, он сказал Рябову:
— Но ведь у тебя есть родственники?.. Мать…
Рябов закусил нижнюю губу и мигнул коротко веками. Взгляд у него стал растерянный, даже будто немного испуганный.
— Может, матери что передать? — продолжала офицер.
Веки у Рябова замигали быстро-быстро, углы губ опустились и сразу глаза стали полны слез…
— Скажите, — заговорил он, — пусть она вспомнит, как я был совсем маленький, шнурок у меня на кресте оборвался, а она связала двумя узелками… Так он, мол, и умер с этим крестиком… Как все было, так и скажите!..
Он замолчал. Опять также растерянно глядел он на офицера.
— Больше ничего? — спросил офицер.
Рябов продолжал молчать.
— Ничего?..
— Нет, — сказал он.
Грудь его тяжело поднялась и опустилась. Прямо глядя на офицера, он крикнул: