Он хотел отойти в тень за угол фанзы, но у него сейчас же вместе с мыслью, кто может быть в фанзе, мелькнула другая мысль, что он как раз уходит в какую-нибудь лужу, которую теперь не видит…
Эта мысль, появившаяся в сознании мгновенно и также мгновенно, словно его кто дёрнул, задержавшая его на месте, расплылась бесследно и потонула в душе, и всю душу наполнила та первая мысль — кто может быть в фанзе.
Теперь он ни о чем больше не мог думать.
Он ничего не видел, кроме двери фанзы.
Месяц светил прямо на дверь… Поперёк крыльца и на двери, поднимаясь по двери вверх почти до самого косяка, лежала тень от его фигуры.
Одно мгновение ему показалось, что дверь отворяется: его тень чуть-чуть колыхнулась — и она непременно колыхнулась бы, если бы дверь отворяли… Но он подумал, что, может быть, шевельнулся и сам и, чтобы проверить себя, слегка подался в сторону. Дверь словно опять дрогнула…
Ему стало спокойно.
Он не был трусом и — не трус сейчас, но им овладело странное нервное состояние… Весь он замер; все силы ушли на одно; вся душа, как иногда пламя разгоревшейся свечи вытягивается в тонкое, длинное жало и тянется выше и точно стремится вытянуться как можно выше, — горела одной мыслью: «что сейчас будет»…
Каждую секунду он мог ждать выстрела иди появления на крыльце нескольких людей, готовых кинуться на него и убить.
А с ним были всего на все взводный Андреенко да рядовой Семенов… Да и тех он оставил позади.
Опять за дверью раздался стук, будто двинули стулом…
Он оглянулся кругом.
Теперь он выбирал место, где ему было бы можно пробраться, не рискуя произвести шума, к окну.
— Ваше благородие!
Он не сразу разобрал, что это такое. Ему показалось даже, будто кто-то зевнул в фанзе или где-нибудь сзади него, или захрипело в предсмертной агонии, когда не хватает в груди воздуха и голос гаснет вместе с жизнью.
Он вздрогнул от охватившей его какой-то непонятной жуткости и обернулся…
Но он никого не увидел позади себя…
В первую минуту он растерялся. В груди точно заныло что-то.
И тишина вокруг, и освещённое месяцем поле, и серебряный льющийся в этом безмолвии свет с неба, показались ему чем-то для него чужим и далёким, непонятным и непостижимым, скрывающим за собой что-то невыносимо мучительное и тоскливое.
Откуда это хрипело: