При этом счастливом воспоминании своего детства Мавр пожевал губами, еще ниже опустил голову и грустно вздохнул.
– Ну, Мавр, пора и честь знать, – проговорил Филин, наступая на жеребца.
Мавр, чуя недоброе, насторожил уши и окаменел. Остановился и Филин. Откинулся, неожиданно крякнул.
Крякнуть было от чего. За полтора года Мавр превратился в великолепного жеребца. Каждая линия его поджарого сухого тела говорила о породе. Поражали легкая голова, изящная гибкая, лебединой формы шея, мощная, идущая на конус грудь, длинные, крепкие, с ярко очерченными сухожилиями ноги.
Филин сделал шаг вперед. Мавр напрягся, и под кожей, мягкой и эластичной, как замша, заиграла сталь мускулов.
– Спокойней, Мавр, спокойней…
Часто будущее скаковой лошади зависит от заездки. В этот момент ее характер только формируется. Она еще мягка и податлива – лепи, делай, что тебе нужно, но только умело, тактично, не перегибая палки. Перегнешь – лошадь искалечена, удивляйся тогда ее странностям и заскокам.
Некоторые этой системы не принимают. Считают так: есть в лошади дар божий – будет бегать, нет – списать, отбирать надо лучших.
Сторонником именно такой жесткой заездки был и Филин. «Скачки – это не для слабонервных», – часто говорил он, поигрывая хлыстом. Происходило это не оттого, что у Филина был дурной характер и он был жесток в обращении с лошадьми, нет, просто он считал этот способ наиболее действенным.
Лошади ему платили тем же. Как правило, относились к Филину настороженно, трепетали при одном его приближении, но подчинялись, знали: ослушаешься – вздрючка будет будь здоров.
Странная, непонятная жизнь началась с того дня для Мавра. Окончилось блаженное и ленивое существование, когда и дел-то было проказничать да скучать. Теперь не было ни отдыха, ни покоя, и ни на миг Мавр не чувствовал себя свободным.
Особенно жутким показался первый день. Он, как и обычно в эти часы, готовился к завтраку, когда к нему подошел Филин. Мавр привык к людям, знал, что они ничего плохого не делают, и поэтому не испугался. Филин пощекотал его, ласково потрепал гриву и вдруг накинул на морду какой-то странный ремень. Мавр замер в недоумении, соображая, что бы это могло значить, и тут же почувствовал во рту противный горьковатый привкус железа. Он хотел было взвиться, выплюнуть эту гадость, унестись в степь, но не тут-то было: кто-то невидимый цепко держал его за шею. Задыхаясь, Мавр сделал шаг назад. Стало полегче. Он перевел дыхание и тряхнул головой. Бесполезно. Мавр снова рванулся вперед, и снова невидимый отбросил его назад.
Успокоился Мавр только к обеду. Измочаленный, дрожа от негодования и бешенства, ткнулся он головой в державший его на привязи столб и от обиды чуть не заплакал.
Филин стоял чуть поодаль, щурился от удовольствия, говорил, усмехаясь, своему приятелю:
– Крышка, Борис, твоему Казначею, всем рекордам твоим крышка.
– Не говори гоп, – отвечал приятель.
– Пари?
Приятели ударили по рукам.
Через неделю Мавр уже бегал на корде под седлом. Недоуздок и трензель, как и седло, наброшенное три дня назад, больше не страшили его. Правда, при облачении он по-прежнему фыркал, устраивал там всякие подлые номера – пытался укусить, лягнуть, напугать неожиданным прыжком в сторону, но открыто бунтовать уже не решался. К тому же Мавру очень понравился сахар. Он получал его после каждого оседлывания и расседлывания. Сахар пах табаком, железом и прочей дрянью, которую ухитрялся таскать в карманах запасливый Филин, но все же на вкус был нежен и приятен.
По молодости и по неопытности Мавр решил, что на этом все его мучения кончились. «Ничего, и так жить можно», – подумал он. И снова ошибся. Однажды после очередной пробежки на корде Мавр, тяжело поводя запотевшими боками, отдыхал. Подошел Филин. Презрительно скосив глаз, Мавр гордо отвернулся. Но седло, как обычно, не сняли. Наоборот, так стиснули бока, что у него затрещали ребра. Мавр присел на задние ноги и, ничего не понимая, попятился. Филин хлопнул его по шее маленькой, но жесткой, как резина, рукой, дико вскрикнул и вдруг очутился у него на спине.