Сцена самоубийства женщины расстроила его, но когда де Гранден указал на останки в печи и на столе, полный смысл нашего открытия дошел до него. С невнятным криком он в беспамятстве упал на пол.
–
Когда он снова пересек кухню, чтобы помочь суперинтенданту, находящемуся без сознания, раздался странный, приглушенный шум из соседней комнаты.
Я последовал за ним. Он пошарил по стене, нашел электрический выключатель и нажал на него, заливая комнату светом. На диване под окном, связанная по рукам и ногам полосками, вырванными из шелкового шарфа, с заткнутым ртом другой шелковой тряпкой, лежала маленькая Бетси, ребенок, который сообщил нам, что она боялась боли, когда мы совершали нашу псевдоинспекцию в приюте накануне.
–
– Мать Мартина пришла за Бетси и связала ее, – сообщил нам ребенок, поднимаясь в сидячую позу. – Она сказала Бетси, что отправит ее на небеса к ее папе и маме, но Бетси должна быть хорошей и не суетиться, пока ее руки и ноги связаны. – Она слегка улыбнулась де Грандену и спросила: – Почему мать Мартина не приходит к Бетси? Она сказала, что придет и отправит меня на небеса через несколько минут, но я все ждала и ждала, а она не пришла, и ткань на лице продолжала щекотать мой нос и…
– Мать Мартина ушла по делам,
Он пошарил в кармане пиджака, и наконец, достал коробочку конфет.
– Ну, старина, я должен признать, что вы выбрали верный путь в расследовании, – поздравил моего друга я, когда мы ехали домой сквозь начинающийся рассвет. – Но я в жизни не смогу понять, как вы нашли его.
Ответная улыбка де Грандена была слабой. Ужасы, которые мы наблюдали в доме смотрительницы, были слишком тяжелы даже для его железных нервов.
– Отчасти это была удача, – признался он устало, – и отчасти – плод раздумий. Когда мы впервые приехали в дом сирот, мне нечего было сказать, но я был убежден, что малыши добровольно не убегали. Окружающая обстановка казалась слишком хорошей, чтобы принять такую гипотезу.
Всюду, где я смотрел, я видел свидетельства любящей заботы и лица, которым можно доверять. Но где-то я чувствовал, – как старая рана чувствует изменение погоды, – было что-то злобное, какая-то злая сила, работающая против благополучия этих бедняг. Где это могло быть, и кем оно было? «Это нам нужно выяснить», – сказал я себе, глядя на персонал в часовне.
Джервэйз, – это старуха в брюках. Никогда бы он не обидел живое существо, нет, даже муху, если только та не укусит его первой.
Когда маленькая Бетси отвечала на мои вопросы, она рассказала, что видела «белую даму», высокую и в развевающихся одеяниях, как у ангела. Она входила в дортуар, где всегда спали дети. А я констатировал из предыдущих вопросов, что никто не входит в эти спальные помещения после того, как погасили свет, без особой необходимости. Что я должен был думать? Приснилось это малышке, или она все же видела таинственную «белую леди» в полночь? Трудно сказать, где кончается воспоминание и начинается романтика в детских рассказах, друг мой, как вы хорошо знаете. Но маленькая Бетси была уверена, что «белая леди» приходила только в те ночи, когда исчезали другие дети.
Здесь крылось что-то, достойное размышлений, но фрагменты были небольшими. Однако когда я продолжил разговор с ребенком, она сообщила мне, что мать Мартина предупредила ее, сказав, что мы, конечно, отрежем ее язык ножом, если она поговорит с нами. Это, опять же, было достойно размышлений.
Но мсье Джервэйз подслушивал под дверью, пока мы опрашивали детей, и он также не одобрял нашего расследования. Мое подозрение не умерло бы легко, друг мой; я был упрям и хотел, чтобы мой разум вел меня туда, куда нужно.
Итак, как вы знаете, когда мы отправили четвероногого часового в дортуар детей, я был уверен, что мы поймаем рыбу в нашей ловушке, а на следующее утро я был уверен, что она есть, если бы Джервэйз не поранил руку! Поистине, он это сделал.
Но в прачечной не нашлось порванной пижамы, зато я обнаружил платья мадемуазель Босуорт и мадам Мартины, словно собака укусила их. Еще больше тайны! В каком направлении я должен был двигаться, если вообще мог?
Я нашел, что рама Джервэйза действительно сломана, но это ничего не значило: он мог сделать это сам, чтобы обеспечить себе алиби. Из-за разодранной одежды мадемуазель Босуорт я не мог напасть на след; но в моем мозгу, в задней части моей головы, что-то шептало мне; то, чего я не мог слышать, – но что определенно имело значение.
Позже, когда мы выехали из дома, вы упомянули о кислотном тесте. Мой друг, эти ваши слова освободили память, которая взывала к моему слуху, но я не мог их понять. Внезапно я вспомнил сцену на обеде, как мадемуазель Босуорт заявила, что мать Мартина не ест мяса шесть месяцев, и как сердито мадам Мартина отреагировала на это.