Ужас на поле для гольфа. Приключения Жюля де Грандена

Все эти Семь Веков она должна спать в пределах этого гроба, подвластная волшебству, наложенному мною. Если же кто-либо в течение этих Семи Веков откроет ее могилу и разбудит ее, она станет пылью Египта и станет моею навсегда в земле, где нет солнца. Но если позднее положенного времени мужчина снимет покрытие с этого гроба, примет ее руку и обратится к ней по имени и от имени любви, тогда волшебство мое сделается бесполезным, и она проснется и прилепится к своему освободителю, и будет его собственностью на той земле и во всех поколениях. Это всё, что я могу сказать и чему не способен противостоять.

Все те, кто читает это, предупреждены вовремя, если вы когда-нибудь возжелаете открыть эту жизнь-в-могиле. Я, Каку, жрец и слуга могущественного Себека, запечатал эту деву в пределах этой могилы, дабы она была моею и ничьею больше. Тень моя, и тень Себека, бога моего, на ней. Да пусть пройдут семьдесят раз семьдесят веков вместо семи и земля разверзнется под нашими ногами, я всегда буду преследовать ее, пока сердце ее не почувствует склонности ко мне.

Я, Каку, слуга и жрец Себека, запечатал эту могилу глиной и воском, и моим проклятием, и проклятием Себека, бога моего и повелителя. И проклятие Каку, и бога Каку должно поразить ужасом всякого, кто откроет эту могилу.

Навеки тому, что рассматривает этот гроб самонадеянными глазами и осмеливается открыть его, я объявляю свое проклятие и проклятие Себека; и я поднимусь в битву против него, и дни его не будут долгими на земле. И ему, и ей дарована жизнь в любви и молодости, пока сохранны семь камней сокровища, согласно повелению вечных богов Египта, царствию которому не будет конца.

Я сказал».

Де Гранден положил рукопись на стол и посмотрел на меня; его голубые глазки сверкали от волнения.

– Ну и? – спросил я.

– Ну и? – передразнил меня он. – Parbleu, я сказал бы, что это хорошо! Множество замечательных вещей повидал я, друг мой, но никогда – такого, как это. Давайте же поспешим лететь в дом мсье Беннетта и увидим то, что находится под щитом из воска. Mort d’un Chinois[250], пусть она и просуществует всего пять минут, я должен пристально смотреть… усладить свой взор образцом женственности, красотой столь великой, которую даже рука ревности не смогла ударить!

3. Ожерелье из семи камней

Когда мы с де Гранденом и Беннеттом сняли восковой щит, мы увидели, что дева Пелигия в своем терракотовом гробу отличается от своей компаньонки в смерти так же, как рассвет отличается от полуночи. Она была приблизительно лет двадцати пяти; роста немного выше среднего; с золотистыми волосами; светлокожая, как любая скандинавская блондинка; и так же изящно сложена, как греческая статуя Афродиты. От белой шеи до изящных ступней она была задрапирована в простую ионическую одежду из снежного льна по скромной и изящной моде древней Аттики, когда верхняя часть платья спадает вниз от шеи к талии, скрывая грудь и оставляя руки и плечи обнаженными. За исключением двух крошечных застежек золота ручной работы, скрепляющих одежду по плечам, отмечая ее статус римской гражданки, никакие иные драгоценности не украшали ее целомудренного очарования, разве кроме узора из золотых нитей, вышитого на белоснежных сандалиях. Да еще единственного колье из золотых дисков, к которому присоединялись семь крошечных кулонов полированного карнеола – они окружали ее шею и лежали на нежной выпуклости ее белой груди.

В ее позе и фигуре мне ощущалась холодность смерти. После пылающей красоты и варварского блеска украшений ее неназванной компаньонки, она казалась скудно украшенной, но де Гранден и Беннетт глядели на нее с немым восхищением.

– Mordieu, она – дух Греции, неподвластный злому времени и покоящийся в глиняной чаше, – бормотал маленький француз, склоняясь над нею и изучая ее спокойствие, словно знаток бесценную скульптуру.

Молодой Беннетт был почти безмолвен, взирая со смешанным волнением и почтением.

– Как… Как вы сказали, ее имя… – спросил он, сглатывая, будто ему не хватало дыхания.

– Пелигия, – ответил де Гранден, нагибаясь, чтобы изучить фактуру ее одежды.

– Пелигия, – мягко повторил Беннетт. – Пелигия…

Не понимая, что делает, он наклонился и взял ее за одну из рук, скрещенных на груди.

Мы с де Гранденом задержали дыхание, поскольку после шептания ее имени и пожатия руки юноши, женщина в гробу шевельнулась, ее тонкая девичья грудь поднялась, словно от дыхания, ресницы встрепенулись и открыли овальные серые глаза, нежные как лето и пылающие как звезды. Краска прилила к ее шее и щекам; здоровый оттенок оживил кожу; губы слабо раздвинулись в улыбке.

– Мой господин, – нежно пробормотала она, встретив пристальный взгляд юного Беннетта с мягким доверием. – Мой господин и любовь моя, наконец-то вы пришли за мной.

И она говорила на английском языке!