— Ой, люблю я осенние ночи, — бухтит Коронат, ощущая под ладонью легкую дрожь Шуркиного плеча. — Запашистые ночи, тихие. В такие ночи очи у человека в ноздрях. И знаешь, Шурок, що? Осенью корень пахнет. Весной — нет, весной земля парная, сама духом дышит… И еще — цвет весенний, свежий, все перешибает, лезет в воздух, как кум с дрючком, нахально. А зараз чуешь, нет?
Бухтит Коронат родничком во льду, и дрожь Шуркиных рук стихает. И кажется ему, будто и впрямь он начинает различать немые голоса бьющих из-под земли живительных запахов. Так же пахнет обычно большая походная повозка Короната, заполненная мешочками с цветами и корнями воробьиной кашки, царской бородки, сороказуба, копытняка, первоцвета, горца… И так же пахла хата у бабки Галины, хуторской травной ведуньи, и тем же настоем был пропитан их домик на склоне Лукьяновки. Так пахнет детство, вера в чудо, бессмертие.
— То хорошо, что туман, дуже хорошо, — продолжает нашептывать Коронат, чтобы не оставлять Шурку наедине с мыслями. — Чую я, к утру захолодает, разнесет… а пока хорошо.
Павло возникает легким колыханием белесой тьмы, едва уловимым ветерком в осеннем застое.
— Там наши на телегах, — говорит он. — Ждут. Мы должны стать попереду, шагов за пятьсот. Они пойдут разом, но шумно, оттянут на себя карателей, как дурную кровь.
Они снова движутся в ночи, теперь уже через мелколесье, к краю топи. Ход у таратайки становится вязким, тяжелым. Земля, расступясь, хватает ободья колес. Особенно ощутим здесь застойный запах болота, запах смерти, вечной переработки живого в удобрения, в торф, в почву для каких-то дальних ростков.
— Подмогай, как побежим, — шепчет Шурке Павло.
Низкие ветви ольховых кустов задевают лица шершавыми и влажными пожухлыми листьями. Туман становится все гуще, он клубится над болотом, как над стынущим котлом, и это немое клокотание Шурка ощущает кожей. У леса творится загадочная и чем-то пугающая ночная жизнь, текущая рядом с человеческой и не прикасающаяся к ней, своя. Так строй танков обходит на шоссейке пехоту…
— Стоп, — шепчет Павло. — Здесь. Багно рядом, топь. Туман гуще.
Они замирают.
— Как отсюда на север взять, к Груничам, соображаешь? — спрашивает у Короната разведчик.
— Соображаю. Сейчас главное — от боя уйти.
— Эге ж. Тут сейчас вроде лесовозная дорожка. Старая… Или визирка. Правда, заболотилась. По ней пойдем.
— Зрозумило.
Тишина стоит тягучая, густая, как сметана. Туман оседает на лицах, одежде. Капли звонко падают на неживой, застывший брезент, которым укутан Микола. Где-то на болоте покрякивает утка, потревоженная плавающим зверем. Над головой похлопывают в мягкие ладошки листья осин, беспокойные даже в такую тишь. И запахи, запахи плавают в ночи, тешатся, прежде чем замерзнуть, застекленеть под снегом.
«Если бы спросили, — размышляет Шурка, — согласен ли я жить вот так, ничего не видя, застыв в вечной ночи, дыша лишь запахами и угадывая в темноте движение живых и растительных существ, либо предпочту умереть, то я, конечно, ответил бы: согласен на тьму. Потому что и в вечной ночи — жизнь, жизнь, даже если застынешь, как свая в реке, то и тогда вокруг тебя будет течь переменчивая, прекрасная жизнь, касаясь тебя звуками, запахами и тем давая радость. Только не смерть. Только не этот мертвенный стук капель по брезенту. Он ничего не ощущает, Микола. Его вынесло из потока, и он никогда уже не вернется».
— Шурок, не застывай морковкой, — шепчет дядько Коронат. — Гоняй кровь, а то затяжелеет…
Мушка вздыхает, хлюпнув губой, и переступает с ноги на ногу. Она ко всему готова и как будто не волнуется.
Шурка сжимает и разжимает пальцы, поднимается на цыпочки, передергивает плечами в ожидании. Нужно быть готовым… А Вера, наверно, ведет свой ночной сеанс, ловит небесный писк, строчки, летящие над стылыми лесами. Вера — покой, невозмутимость, надежда. Любишь ли ты ее, Шурка, или манят тебя заключенные в ней женское таинственное всеведение и уверенность? Но что за разница? Кто определил, что такое любовь? И кто может определить, что такое партизанская любовь, возникающая среди боев, ночных переходов, голода, смерти?..
Метрах в четырехстах от них хлопает ракетный патрон, и снаряд с шипением уходит вверх. Зацветает, наполняется тусклым пламенем туман, словно, свечу зажгли за морозным стеклом. И тотчас начинается пулеметная и автоматная рубка… Лес заполнен грохотом, грохот этот в тумане переливается из края в край, и они вдруг оказываются словно бы на дне бочки, по которой колотят со всех сторон. Где, кто, в кого?
ebooksa