Лавина

Вернулся из командировки. В поезде мечтал, как будет дома. Звонил из Архангельска, выступлений у нее нет, весь вечер проведут вместе. Намыкался за полтора с лишним месяца по домам колхозника, по общежитиям в леспромхозовских поселках. Наденет серые вельветовые брюки, свежую, слегка отдающую лавандой рубашку; мама, конечно, приготовила жаренную в тесте индейку, пироги — всякий раз, когда возвращается, мама должна устроить маленький лукуллов пир. Он расскажет… Ведь победа, пусть не окончательная, не с разгромным счетом, выражаясь спортивным языком, и все же. А то произносят высокие слова, будто ни к чему не обязывающий ритуал совершают. А он возьми и продемонстрируй свои таблицы. Цифрам верите? Вот вам цифры, страшные!..

Но у Регины и цифры, и то, что они выражают, ничего, кроме скуки и протеста, не вызовут — было, пытался, — а потому незачем с места в карьер портить отношения. Возмутится, что идет наперекор общему порядку вещей, «донкихотствует», по ее выражению, так что легче надо, веселее. О разных смешных злоключениях, глядишь, и удастся навести мосты, она же добрая и по-своему тревожится о нем, а ее нападки…

Непременно легко, беззаботно рассказать, да хотя бы про моториста-пьяницу: как перед порогами — а вода большая была, несло — обязательно стакан должен принять, не то, говорит, не попасть на слив, руки не слушаются. О старике Питириме: едва начинаются весенние ростепели, уходит в лес, выискивает токовища, гоняет глухарей, чтобы уберечь от охотников. Самого пристрелить грозились, да он ловчее, и тока всякий раз пусты. О чинушах, которые во все тяжкие кидаются, лишь бы проценты в сводке сияли. «Имеются еще у нас отдельные товарищи…» — есть такая, кочующая повсюду фразочка. Паша обыграл чуть иначе: «В отдельном магазине нет «Отдельной» колбасы». Ладно, не стоит муссировать. А вот о Питириме… Может, хоть такими примерами Регина проникнется, поймет и перестанет считать меня за дурачка. «Всем мешаю. Науку бросил!»

Почему науку? НИИ свое — да, оставил. Сам, по собственному разумению. Наука же… ослепляющий ореол у этого слова. А если без предвзятости… По крайней мере, в его родном заведении… Дамский коллектив, интриги, мелкое недоброжелательство и сплетни, в которых тонут благие намерения, достоинство, стремление выгородить правое дело, жить хотя бы с сознанием честно исполняемого долга; служебные происки престарелого шефа, его страх перед какими бы то ни было переменами, страх не угодить в министерстве и одна нет-нет проглядывающая забота — удержаться наперекор годам и своей неодаренности, — о какой науке может идти речь?.. А та история с диссертацией, обернувшаяся нежданно-негаданно бог знает какой грязью?.. И это в ответ на искреннее его желание помочь, пусть в ущерб себе, но сделать доброе для человека, которому предстоит нечто весьма и весьма неординарное, как тогда предполагалось.

Наука!.. Демонстрировать, как ты занят, созидаешь, творишь, «с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»… Еще отчет вовремя пропихнуть. И чтобы полный ажур в отчете, как у Михал Михалыча, тертый калач, знает, что почем. Из пальца высоси, из прежних работ, чужих или другого института (все равно никто вникать не будет), но странички должны быть заполнены. Да сумей списать под благовидным предлогом неиспользованное оборудование, изничтожь разные ненужные химикаты. А там снова целый год можешь слоняться по коридорам, обсуждать с дамами, где что давали и какие сапоги элегантнее — австрийские или югославские, сплетничать по поводу и без повода и, не торопя событий, пробиваться к постам. Так было с наукой в его лаборатории. Преувеличение, карикатура, скажут иные? Что ж, «в отдельном магазине нет «Отдельной» колбасы».

С отвращением и болью думалось в иные скверные предутренние часы: наука слепа, наука — великая обманщица. Она создает вторую, внешне покорную, в конечном же итоге вырывающуюся из-под контроля, неуправляемую природу, противопоставить которой можно лишь нравственность, совесть, порядочность, то бишь весьма уязвимые, с невероятным трудом создаваемые критерии. Что еще? Страх? Силу?..

Правильно, что ушел. Правильно, правильно! Нужны не кандидатские, которые ничего ровным счетом не двигают, ни на что не влияют, кроме зарплаты, и которые и не читает-то никто, разве только очередной соискатель. Нужно дело. Работа нужна.

…И не потому, что он лучше других, вовсе он так не считает, но потому, что, зная, что происходит, да хотя бы бассейн Онеги взять, не в состоянии жить сторонним наблюдателем, словно бы отражал Сергей в который раз нападки своей жены.

Заодно рассказать Регине, как по редакциям мыкался. Был как-то разговор, давно, не разговор даже, так, к слову пришлось: отчего Паша не напечатает что-нибудь о балете и о ней, в частности. Она права: заручиться поддержкой газеты — насколько все дальнейшее оказывается проще. А секретарь горкома!.. Ведь не хотел идти, загодя уверенный, что бесполезно, бессмысленно. Но уязвленное чувство справедливости, возмущение — отмахиваемся от азбучных истин, сами себя сечем, рубим сук — заставляло, понукало и сподвигло: добился приема. Горячо, пожалуй, даже излишне, с излишними резкостями выложил про молевой сплав, про задубленную воду и много чего еще. Секретарь слушал, хмурился, молчал. Не его забота сплав, разве что кубометры, и не удержался, сам пошел костерить: свыклись, правилом стало — поменьше затрат и хлопот сегодня, план главное, план, а завтра… Наука придумает, наука подскажет. Всякий раз Америку наново открывать приходится. Бассейн Онеги обезрыбел. Собрания, партактивы, выпуск мальков и галочки в ведомостях… А ларчик-то прост. Сидел в царские времена в низовьях контролер или там инспектор, не в названии суть, да следил, чтобы ни одного неошкуренного бревна в сплаве не было. Штрафовал почем зря лесопромышленника. Денежки тот платил свои, не из государственного кармана. И река сохранялась.

У нас что ж, у нас все для народа, для государства. Никакой сплавной начальник нажиться за счет невыполненных операций не может. В принципе, скажем так. Ошкуривать же — работа трудоемкая, кубометры сразу полетят. Результат: плесы Онеги выстланы многометровым слоем затонувших неошкуренных бревен и корья, которое таки обдирается само на многочисленных шиверах, порогах, стремнинах. Вода задублена, ценные породы рыбы в Онегу на нерест уже не заходят. И если бы в одну Онегу…

Сергей стоял у вагонного окна, по стеклу неслись дождевые капли, смотрел на мерцавшие и исчезавшие во тьме огоньки, на затянутое тяжелыми тучами небо, осевшее к земле, на провода, чуть подсвеченные из окон, плавно и быстро поднимавшиеся вместе со столбами, а то опускавшиеся, если поезд мчал по насыпи, и мечтал уже не только о доме и радости встречи, но как непременно убедит Регину, докажет ей, вызовет ее сочувствие, интерес! Кажется, начнет говорить и не остановится, настолько переполнен. Должна, не может не проникнуться его болью, его горением и радостью, еще бы: кое-что удалось несомненно.

Сколько ходил по инстанциям, доказывал, убеждал и отчаивался, покуда не встретил истинно понимающего и, главное, любящего свой край человека. Местный, из-под Архангельска, для него вопросы эти свои. Сам принялся вспоминать: Лоховое, деревня была на притоке Онеги, материнская родня из тех мест, — ни лохов уже, ни деревни… Пойди-ка восстанови. Научи жить в глухоманных уголках по разным Ундошам, Няндомам, Нименьгам. Пожар в лесу — от мала до велика кидались тушить. Без вертолетов обходились. Знали, как куда пройти, где болото сухое, где что. А всякие грибы, брусника, клюква! Ведь бочками в «Овощных» стояли.

Строил планы, делился предположениями, как заново осваивать края, когда-то порядочно населенные, — целиной оказались. Кампания в конце пятидесятых по укрупнению была. Снимали людишек с насиженных мест, везли в низовья рек, в устья, укрупняли. А то ни почту вовремя доставить, ни на выборы голосовать. Попрятались по медвежьим углам, единоличники! Зимой мероприятие осуществлялось. Кто упирался — трубы печные долой, и вся недолга.

…В радужном настроении возвращался Сергей из затянувшейся чуть не на всю осень командировки. Тут еще повезло под конец: ушанку пыжиковую на рынке купил, мода у женщин на мужские шапки пошла, маме тоже — брусники страшное количество, грибов сушеных и меховой коврик к кровати. А вышло…

Когда уже совсем за полночь разошлись ее гости, начался спор.

— Да разве я против друзей! — риторически восклицал он. — Но эти? Где, в какой комиссионке ты их заполучила? — И, становясь в позу этакого надо всем и вся судии, совершенно несвойственную ему и, как сам догадывался, проигрышную, изливал праведный гнев: — Хвастливая трепотня, кто в какой загранице был и что привез, а гонор!.. Друг с другом и то цедят сквозь зубы. Презрительные переглядывания: еще бы, не знаю названий фирм, которыми они бредят. Раз на ногах у меня мосторговские ботинки и вернулся я не из командировки в ФРГ… Такая прелестная женщина и вдруг жена…

Вся гордость поднялась в нем, неукротимая, горькая, обрекавшая его на одиночество, на молчание, которому он еще пытался не поддаться. (Хорошо, мама пяти минут не просидела за столом, ушла. Старательно прятал от нее любые нелады. Но удавалось ли? Во всяком случае, делала вид, что ничего не замечает. Когда же при ней разгоралась ссора — тотчас вставала на защиту Регины, и как же благодарен был ей за это.)

— Я делаю святое дело! — не оправдывался, не объяснял он, но клеймил жестким и в то же время несчастным голосом. — Сотни проб, замеры, экспресс-анализы, практически все сам, лаборант никудышный, никогда столько не работал, зато собрал материал, доказательства. Самое главное — встретил человека умного, отдающего отчет в том, к чему мы можем прийти…

Она пыталась что-то сказать, но его несло:

— Конечно, в понимании подобных любителей шика моя работа ничто. Денег шальных не дает, престижем не пахнет. Конечно, дурак, кто верит во что-то, кроме фирменных джинсов… И какой апломб! — билось и прорывалось ревнивое его возмущение. — «Виталий отдыхал на Золотых песках», «Виталий привез диски с записями…», — уже стыдясь своих обвинений, понимая, что легко может быть обвинен в закостенелом ретроградстве, тем не менее выплескивал он. — Бескостные немужские руки, шкиперская бородка…