Лавина

— Подумать только, — услышал Сергей простецкий, беззаботный голос Паши Кокарекина, — стеночку нам подарили. Невинная стеночка, трогали ее, пытались, а не далась. Самыми первыми будем. Не что-нибудь, а первопрохождение!

Воронов защитные фильтры на лоб сдвинул, нацепил вместо обычных очков другие, для дали, и рассматривал стену. Ни тени восхищения или хотя бы почтения при виде отвеса в добрую сотню метров. Ему бы англичанином уродиться, характер по расхожим представлениям в самый раз. Паша и прозвища придумывал, а не привилось ни одно. Воронов да Воронов, Александр Борисович и то редко.

— Я вот думаю, кошки-мышки, в распрекрасное времечко мы живем, — продолжал Паша, не желая расстаться с темой, которой и сам прежде сторонился отчасти из внутренней скромности и присущего ему целомудрия, а если затрагивал, так с осторожностью и необходимым пиететом, никогда не позволяя и намека на тот фарс, которым, похоже, упивался теперь. — Можем наслаждаться незагаженными уголками нашей необъятной Родины. Стеночку симпатичненькую невинности лишить. Жора у нас мастак по этой части. — И на Жору внимательнейшим образом, почище, чем Воронов на стену, уставился.

— Захожу как-то в Жоркину лабораторию, а его нету, умахал в Питер якобы в командировку. Лаборантка, хорошенькая такая, пухленькая, глазки, носик, Галкой зовут, сидит перед клеткой с морскими свинками и грустно рассуждает: «Уж каких производителей подсаживала, не беременеют, и только, а нам срочно эмбрионы нужны. Придется Георгия Рахметовича ждать, без него не обойтись».

Воронов не улыбнулся даже; Жора, казалось, и вправду уснул. Один Сергей вежливо раздвинул губы.

— Да-а, — разочаровано протянул Паша и все внимание на Сергея. — Представить только, что здесь будет лет этак через полста. Подъемники на вершины, как в Швейцарии, кочующая из отеля в отель привередливая публичка, которой за ее трудовые подавай максимум удовольствий. Что, Сереж, будущее представить нельзя? Даже и завтрашний день не угадаешь? Но ты-то весь в завтрашнем дне. Ради него и хлеб жуешь. Что отмахиваешься, не так, что ли?

— Наш Невраев — аристократ духа! — усмехнулся Бардошин. — Он духовной пищей жив, а ты ему про хлеб!

Паша, Павел Ревмирович, с какой бы радостью сцепился сейчас с Бардошиным, выговорился бы… высказал, что о нем думает… Мысли неслись, беспокойные, будоражащие, вокруг Сергея; оттолкнувшись, кружились на месте, приводя Пашу в странное, нелепое замешательство, когда противишься признать до конца, да и не имеешь к тому достаточных оснований, отрицаешь и не можешь избавиться от стыдливого какого-то, подленького ощущения… «Смехотерапия — вот что нужно. Расшевелить, рассмешить, чтобы не переживал так уж, не куксился. Подумаешь, принцесса! Ну, ножками дрыгает завлекательно, ну, очаровашка… А Сергей, бедолага, глядеть тоска. Да в тысячу раз лучше найдем, была б охота. Знаю, знаю, и понимаю, и скорблю, и восхищаюсь, и все такое прочее. И очень бы хотел что-нибудь сделать, помочь, но что сделать? Как помочь? Воронов… на стенку пялится. Жорку-поганца мог запросто отмести, предлог хлеще некуда: умотал чуть не перед самым восхождением. Ан нет, в математике док, и в альпинизме в первые ряды пробиться ему надо. (Без Жорки на стеночку облизнуться бы пришлось.) И все-таки, неужели ничего не замечает? Не хочет замечать? Или верит лишь тому, что можно взвесить и просчитать? Сам сгорел однажды, теперь боится и думать, не то что действия какие предпринимать. Уперся в эту самую терра инкогнита… Почище стеночки будет. Сказать, кто есть кто, нельзя, мы на восхождении, но как, как быть?.. Ждать, чтобы само разрешилось?..»

Распирало Павла Ревмировича желание вывести на чистую воду «поганца», язык чесался. Все сильнее ненавидел он Жорку и все с большим трудом подавлял жегшее его, требовавшее выхода чувство. Нервничал, перехлестывал явно со своими шутками-прибаутками и все равно чуть ли не непрерывно тараторил — всякую паузу заполнял его насмешливый звонкий голос.

— Слушайте, слушайте! Меншиков отписывал из Англии царю Петру: «Аглицкие девки, ледями прозываемые…» Дальше и вовсе непристойности.

Разъярясь, что Жорка ноль внимания, напрямую к нему:

— Смотрю я, основательно тебе физиономию разукрасили. Пара швов, зубы на проволочной скрепке… А ты-то хоть сумел постоять за себя? Сквитался с нахалами? Небось из-за женщины, признайся, а? — В данном случае любопытство его отнюдь не от праздного ума. Замысловатые сюжеты сплетаются в буйном его воображении из пустяковых на первый взгляд, как бы ничего не значащих фактов и фактиков. Другой вопрос, насколько близки к действительности его домыслы. И совсем уже далекий и маловразумительный: нужно ли вообще лихое это знание?

— Не тревожься! — усмехнулся Бардошин сатирически, полный неясных угроз. — За мной не заржавеет. Придет время, сквитаюсь. И проценты не пожалею, — бахвалится он.

— Как же ты говорил, что с лестницы свалился? — ловит его Павел Ревмирович.

— Говорил? Зачем тогда спрашиваешь? — перестает улыбаться Бардошин. — Выходит, с лестницы свалился.

Павел Ревмирович, сам не зная почему, прекращает этот разговор, перекидывается на общие темы. А там на Сергея:

— Надоело Сергею Васильевичу разную не заслуживающую внимания мелочь под микроскопом разглядывать, за глобальные проблемы взялся. Экология! Макромир! Сохранение окружающей среды! — трещит Павел Ревмирович. — Земля, воздух и вода!.. Мне и пришла идейка: может, горы тоже в Красную книжицу включить? Чтобы уж никто и ничего. Как, Сереж, насчет гор? В частности, с этой стеночкой? Сдается мне, наш главный скалолаз умучен своими подвигами, ему бы поспать парочку суток… в изоляторе. Может, обойдем по низу? Как рекомендовали. Оставим для потомков?

— То есть почему оставим? — Небрежную Жорину вальяжность как ветром сдуло. — Да я ее зубами, если хочешь знать! На зубах влезу. Я только из-за стенки вернулся. Был бы у меня этот траверс с первопрохождением… Ты нюни свои брось.

Сергей смотрел на укрытый тенью мрачный силуэт. Трудный орешек. Орешище! Хорошо, Жорино стремление не угасло. Будем надеяться, утренняя расхлябанность пустое. Мысли не допускает, что стена не удастся. Чего-чего, а самолюбия хоть отбавляй. Зимой, помнится, перестал звонить, вообще как в воду канул, даже на тренировки не являлся. Уж потом Регина объявила, что обидели его. Да, на день рождения они с Региной были приглашены. В ресторане Дома кино торжество имело место быть. И почему-то не пошел. Не лежит душа… Тем более должен быть внимателен. Предельно внимателен и терпелив.

И — о Регине. Опять о Регине. И опять не оправдаться пытаясь, не объяснить даже, но непременно доказать выстраданную свою правоту.