Ох, если бы знал профессор, как мало меня сейчас интересовал вопрос, совершил он ошибку или не совершил!
– Возможно, – рассеянно сказал я.
Но старика, видимо, очень мучила его вина.
– Вы считаете, что я виноват? – спросил он.
Мне некогда было его успокаивать.
– Кроме вас и Якимова, никто не знал шифра?
– Никто.
– Ни один человек? Это совершенно точно?
– Да, ни один человек. Я считал, что шифр должен знать только тот, кто шифрует.
– Поймите меня правильно, – сказал я. – Мой вопрос не имеет отношения ни к каким моим подозрениям, но я должен знать все совершенно точно. Когда вы говорите, что никто не знал, вы разумеете и Валю и Юрия Павловича? Буквально ни один человек?
– Буквально никто, кроме меня и Якимова.
– А кто знал, что дневник зашифрован?
– Это мы ни от кого не скрывали. – Он опять помолчал немного и продолжал: – И вот видите, к чему это привело!
Уж, кажется, старался от всех оградить…
– Давайте условимся, – прервал я его: – пока что никто из нас не знает, что к чему привело.
Боюсь, что в голосе моем звучало некоторое раздражение, но старик этого не заметил.
– Думать, что ко мне подделывался человек, – говорил он, – с которым я вместе работал, прожил самое тяжелое время, делился всеми мыслями…
Я заставил себя не слушать Кострова. Значит, Вертоградский не знал шифра, рассуждал я. Его знал один Якимов. Но Вертоградский знал, что дневник зашифрован.
Значит, убить Якимова он не мог. А представить себе, что он один набросился на Якимова здесь, у самого дома, в котором сидят Андрей Николаевич и Валя, и, не боясь шума и криков, ухитрился связать его, заткнуть ему рот, унести куда-то и спрятать, абсолютно невозможно.
Нет, по-видимому, я совершил ошибку, которую часто совершают следователи. Я отказался от самой вероятной возможности, которая была ясна всем. Я отказался от простой и ясной мысли, что вакцину похитил Якимов. Как будто из духа противоречия, я создал сложное и неубедительное построение и упорно держался за него, вопреки фактам и логике.