Он смотрел через плотно обступавшую его толпу, и под его взглядом останавливались люди и замолкали. Молчание, овладевшее людьми, вело его глаза куда надо.
Огромная котлообразная шапка, под ней – крашеная борода и чудовищное туловище. Торговец сидит в своем растворе среди приятелей, мужчин разбойничьего вида, среди салатов, моркови, всякой зелени, увядшей за несколько дней, когда хозяин был в бегах. Он манит рукой казака.
Гулям-Гуссейн никогда его не видал и узнал мгновенно.
– Да-да! Это зову я, сабзи-фуруш Изатулла. Поди сюда, послушай!
Подошел. Зеленщик продолжал:
– Пристав сказал мне: «Изатулла, пойди, я тебе говорю, к английскому командиру. Он не сделает тебе никакого вреда. Он велел сказать тебе, что ему надоела паскуда, скинувшая щенка. Наши власти не помогают англичанину.
Он бахвалился, что найдет тебя и накажет смертью, но теперь стыдится показать глаза своим казакам. Вот полтораста туманов, он прислал их тебе, ты их завтра отдашь как
выкуп векиль-баши Гулям-Гуссейну. Вот ему! Персидская собака за деньги простит все. Сейчас, говорит, самое лучшее покончить дело миром. После будет хуже». Я не стал артачиться. Иначе откуда бы я достал такой мешок, что у
Гулям-Гуссейна, заплатить за его недоноска?
Векиль-баши пришел домой не помня себя.
Войдя во двор, он отшвырнул мешок и упал на землю.
Старуха мать вышла к нему.
– Фатма умирает, – сказала она, наклоняясь над сыном.
– Что с тобой? Встань и иди к ней.
XIX
Фатма-ханум лежала в белом саване на полу – нечеловечески прямая. При жизни она была меньше ростом и тяжелее. Мать сидела у нее в головах. Она качалась и что-то тихо причитала о покинутом муже.
Комната, едва освещенная свечой, полная запахов смерти, колебалась за сгорбленной тенью, повторявшей заученные движения горя.
Гулям-Гуссейн часа полтора простоял неподвижно над усопшей. Он караулил конец их супружеской жизни. Он оглох и ослеп. Чувство какой-то непобедимой неловкости заняло голову, как сон, как полк на постое… деревню.
Постель, страшный помощник агонии, еще не убранная, белела в углу. Ее платья валялись скомканными. Ее любимый коврик на полу, – она на нем останавливала одинокий, покинутый взгляд. Все – ее. Она умирала в забросе.