Саранча

и трудно. Нельзя жить не у дел в твоем возрасте. А для

такой деятельной, талантливой натуры, как твоя, даже

мысль, что ты можешь остаться не у дел, вредна и ядо-

вита. Мальчик мой, ты должен бороться, расходовать

силы на общество. Не бойся, любимая работа не утомляет

и не разрушает. Вялость, уединение, самокопательство –

вот отрава. Наше дело стариковское, мы этим грешим.

Да и жизнь я провела слишком уж у себя в доме. Но по-

этому я знаю, как болезненно, трудно и ненужно жить

такой жизнью. Мы думали, что любить жизнь – это

значит хорошо есть, мягко спать, ездить на дачу в кра-

сивые места, а ваше время говорит: любить жизнь –

значит делать ее. И пока ты работал на заводе, изобре-

тал, боролся, ты писал оживленные, умные, милые письма.

А из отдыха и досуга едва царапаешь по нескольку строк в

неделю. Что-то тут не так!»

Рудаков удивился совпадению своих мыслей с письмом, своих воспоминаний – с появлением письма. Как много он получил от матери! Мать косметической аптекой ограждалась от старости, и только революция сломила ее упорство. Сын по наивности поступил в свое время даже на медицинский факультет, всю науку призывая себе на помощь. Он бросил его, почти кончив. И не мог отчетливо решить, почему это сделал, хотя ему ни разу не пришлось пожалеть о перемене профессии. Потеря времени? Но она сколько-нибудь значит только в практической деятельности. Рост личности совершается не в прямой зависимости от прожитых месяцев, иной раз и потерянные часы обогащают простым сожалением об их утрате. Факультет спас

Рудакова от войны. Зато сколько он о ней передумал. Занятия медицинскими науками вооружили его тонким, постоянно бодрствующим навыком самонаблюдения. А это, как ни странно, помогло быть изобретателем в области техники. Миллионы людей бессознательно взирают на поток своей душевной жизни, извлекая из него убогие слова и бесцветные изображения. Такие люди, высокомерно полагал Рудаков, годны мостить улицы, аккуратненько составлять хозяйственные отчеты, полегоньку кулачить, скромно проживать отцовы капиталы, пасти овец и даже, более или менее заурядно, подобно Фридриху, возглавлять учреждение или предприятие, но это жалкие автоматы. Человек начинается тогда, когда его палит глубокое, неистребимое, незабываемое, как жажда, любопытство к себе. С этим благородным (пусть даже заглушаемым, затаптываемым) инстинктом растут проповедники, художники, философы, великие организаторы и те, немного не от мира сего, на поверхностный взгляд, бесполезные умные существа, которые – один на десяток – оставляют после себя книгу стихов, замечательные мемуары или набросок исследования, кладущего фундамент новой науки.

Те девять, что не совершают никаких подвигов, и в этом случае подлинно украшают существование и двигают историю. В русской культуре был таким Станкевич, нескольких из пучин безвестности извлек своими воспоминаниями Горький. Обостренную способность к самонаблюдению Рудаков встречал у одной знакомой, душевнобольной, у крайних неврастеников, у истеричных женщин,

– послушать их, как они точно, выразительно, богато повествуют о своих действительных и мнимых болезнях, какой пышный словарь им дан для вещания их бредовых идей. Там такое богатство не впрок, а уравновешенные средние люди редко им обладают. Поэтому таких середняков нечасто слушал он без скуки и досады. Средние люди умеют говорить интересно только в границах профессии, да и то не всегда. Эти мысли Виталий Никитич давно занес в свой постоянный инвентарь, с которым он существовал и ориентировался в мире, и вел застольную беседу, и болтал, подступая к женщине. И сам он всегда искал наиболее резкого и живописного выражения мысли.