Спрятанные во времени

Желая полностью убедиться в том, что и пол находится там, где должно, М. посмотрел под ноги и брезгливо поморщился от увиденного.

— Надо бы прибраться…

Решив, что любое дело лучше, чем ждать очередного… как это назвать, он не знал… прыжка? — он кинул на стул пальто, закатал рукава рубашки и направился к раковине в передней, в которой долго размачивал окаменевшую тряпку. Затем протер ею пол, табуреты и подоконник, с удовлетворением отметив, что руки перестали дрожать и металлический вкус во рту тоже почти исчез.

Сунув в печь полено поверх газеты, М. с довольным видом разжег огонь, поставил на него чайник и даже помыл стакан, что не часто делал. Сумма возбуждения с малой площадью жилища привела к тому, что уже через двадцать минут после нечаянной встречи с Нишикори М. стоял перед буфетом, выискивая в нем что-нибудь съестное. В воздухе радостно вилась пыль, поднятая во время уборки.

Как обычно, в буфете ничего не было. На выразительно пустой полке лежала вилка с кривыми зубьями, скучающая по рыбе. И, словно в насмешку, этикетка от консервированной свинины.

Сказав «нет» отшельничеству, М. решил идти! И вообще — проявить себя в социальном плане. «Хорошо б еще справиться у домовладельца на счет потека на стене в спальне. За что деньги плачены? Дожди, видно, размыли чего-то там…». Он не знал, каким точно образом борются с протечками стен, но это самое неплохо бы проверить и починить.

Вновь накинув пальто, он вышел, захлопнул дверь и старательно повертел ключом, закрыв ее на три оборота; миновал дворик, калитку и вышел на угол дома… обнаружив, что не взял с собой ни копейки денег. Нужно было возвращаться обратно.

Тут случился семантический кризис, сгубивший некогда ослика философа Буридана, коему (философу) приписывается многое, в том числе непокой в королевской спальне, дурно для него кончившийся176. Мы же не последуем за средневековыми сплетниками, а смиренно поплетемся за М., который, проявив мудрость, предпочел потакать не лени, но голоду и вернулся за червонцем в подвальчик.

Посмотревшись перед уходом в зеркало, чтобы отвести сглаз177, он вновь закрыл дверь на ключ, придирчиво осмотрел ее, твердо решив утеплить к зиме, вышел на улицу и направился не в ближайшую бакалею, а в просторный магазин на Тверской с лучшим в столице ассортиментом.

Только что произошедшее потрясение, когда он, орудуя артефактом, вдруг обнаружил себя последовательно — на безлюдном тропическом побережье, у подошвы гигантского ледника, пронесся мимо черного шара в протуберанцах, а затем очнулся на подстилке из резеды в Нескучном саду —по загадочному свойству души возбудило в нем неутолимую жажду жизни, которой часто сопутствуют аппетит и желание побыть с людьми. То и другое как-то связано с ощущением реальности настоящего. Пишут (вы, уверен, об этом не раз читали), такое происходит, когда человек проходит по самой кромке. (Кое-кто даже специально прыгает с парашютом, снимая себя на камеру, — да-да, доходит и до такого!)

Это настроение, прямо скажем, уникальное для героя повествования, привело его в «Елисеевский» — в знаменитый гастрономический оазис, попасть в который мечтал каждый житель Союза, и попасть, конечно, с деньгами. Семга лоснилась на широком прилавке; хлеба бесстыдно выставляли края, похотливо жаждущие икры; отборные соленья в соседстве с пузатыми рядами «Московской» подмигивали призывно; оливы, жареный терпкий кофе, фрукты, сыр, тонкошеие журавлики «Саперави»…

От запахов голову кружило как в вальсе — с той разницей, что успешный тур с незнакомкой грозит дуэлью и скандалом с законной пассией, в то время как добрый стол — лишь приятной тяжестью и сытым беспечным сном. А уже во сне этом — пусть будут вальс и признания в любви и прочие избыточные явленья…

Примерившись взять из мясного ряда (а там, вишь, дело дойдет до водок), М. принялся выбирать с порывистостью голодного аспиранта.

Тут его словно прошибло током: у праздничных витрин бакалеи, под шкапом «Сардины-Омары», где четыре колонны держат уступ, похожий на обувную коробку, с озабоченным видом стоял Кудапов и смотрел в бочонок, наполненный курагой, что-то нашептывая ему. И бочонок, похоже, ему ответил, потому что, постояв еще короткое время, тот пошел от него к пирамиде консервированных стерлядок, недобро оглядываясь, и казался совсем расстроенным.

М., заложив вираж вокруг кассы, следил за бывшим коллегой из-за прилавка, для виду примеряясь к промасленным пакетам с халвой.

Кудапов слонялся туда-сюда, томно глядя на ветчину, пренебрег пирожными «птифур», грустно миновал сидр и остановился возле хорошо одетой гражданки, показавшейся М. знакомой. Идеально подогнанное пальто тонкой шерсти облегало точеную фигуру. Повернувшись, она оказалась ни кем иной, как Лужаной Евгеньевной Чвыкарь — личным секретарем Вскотского — писаной красавицей и изрядной стервой, ненавидимой женской частью музея.

(Отметем немедленно все подозрения на счет этих двоих. Проще представить… все, что угодно представить проще, чем романтический альянс этой пары! Для него, как минимум, Кудапову нужно было стать принцем, а Лужане Евгеньевне — умирающей с голоду модисткой.)

— Что вы смотрите как барашек, Афанасий Никитович? Что брать будем? — раздраженно спросила дама, вертя жестяную коробку с фрачником и вторую — с жизнерадостным ковбоем Сэмом.

— Мнэ-э… Сигары, может? — рассеянно ответил Кудапов, озирая ряды бутылок.

— Мнэ да мнэ… — передразнила она. — Да ну вас совсем! Ничего не выходит толку из вашей помощи! Ну, допустим, сигары… Какие, например? Эти? Или вот, с мужиком в шляпе?