Брейд работал с медлительной кропотливостью. У него были способности к механике и всякие подобные приспособления всегда интересовали его. Лиса повадилась красть у него кур, и он теперь прилаживал к ружью особую пружину, чтоб убить хищницу.
Первое похищение было совершено несколько дней тому назад. В продолжение дня куры разгуливали в маленьком дворике, огороженном проволокой, а на ночь уходили, по обыкновению, в курятник. Брейд никогда не утруждал себя их запирать. Но, однажды, утром, он заметил отверстие между проволоками, а также нашел несколько белых перьев и следы лисицы на мягкой земле загона. Одна из его кур исчезла.
Эту ночь и следующую он, перед тем, как пойти спать, вышел и запер дверь курятника, но там у двери не было порога, и, несколько дней спустя, он обнаружил снова, что лиса побывала во дворе, прорыла себе дорогу под дверью и похитила еще курицу. Брейд окопал дверь, сделав толстую насыпь. В курятнике имелось окно, но Брейду но пришло в голову позаботиться о том, чтоб оно было закрыто. Окно было в трех — четырех футах от земли. Оно висело на петлях и открывалось сверху вниз. Спустя некоторое время, мародер вернулся снова, толкнул окно, спустился на ящики, служащие гнездами, и задавил третью курицу. На счастье лисицы, окно не закрылось плотно; она была в состоянии поднять его носом и удрать.
Брейд по натуре был человек кроткий, и он подумал, что лисе, вероятно, было трудно кормить своих детенышей. Но он решил все-таки отомстить ей за своих кур. На чердаке валялось старое одноствольное охотничье ружье, не бывшее в употреблении многие года. Дуло треснуло от набившегося в него снега. Брейд вытащил его, и с помощью маленькой пилки отрезал зазубренный конец. Он нашел, что курок заржавел, и принялся очищать его напильником и маслом, пока он не стал действовать свободно, а также вычистил затравочный стержень, куда клались пистоны; и затем снес в курятник ружье, молоток, пилу, гвозди и кусок доски и прикрепил ружье поперек двух пометов против окна, так чтоб оно находилось против входа на расстоянии десяти шагов. Ружье осталось пока не заряженным. В своем разнообразном хламе он нашел два маленькие металлические блока, части механизма большого сундука-ледника, который он сделал для своей покойной жены. Эти блоки он утвердил: один за прикладом ружья, а другой под окном. Веревку от удочки он, привязав к курку, пропустил через один блок, поперек сарайчика, и через второй затем укрепил ее к нижней части оконной рамы.
На это все ушло не мало времени, но Брейд не торопился. Высокий, худой, медлительный, он никогда не торс пился; медленно говорил, медленно мыслил, медленно действовал. Когда его несложный аппарат был укреплен, сделал пробу; взведя курок, он потянул окно внутрь, будто кто-либо толкнул его снаружи. Веревка натянулась, курок щелкнул, молоток упал.
Довольный результатом, Брейд зарядил ружье черным порохом. Даже на таком коротком расстоянии заряд должен был засыпать всю нижнюю половину окна; дробь должна была пробить старые досчатые стены.
«Кому-то достанется здорово», — решил он. Он положил ружье обратно, приладил пистон, но не поднял молотка. Достаточно будет времени на это после того, как куры усядутся на ночь. 11, по крайней мере, не будет опасно, если они заденут веревку. Он займется этим, когда он запрет их на ночь. Теперь было только половина четвертого.
Брейд собрал свои инструменты и прошел через двор, спугнув кур, обратно в мастерскую. Убрав молоток и пилу на место, он занялся кормлением скота. Двух свиней за гумном, кур, четырех гусей, сидящих в ящике на дворе, и лошадь в стойле. Коровы еще не возвращались с пастбища, когда он начал раздавать корм, но вскоре они показались на дорожке, и он навалил им сена, привязав каждую отдельно. Время от времени, работая, он тихо и дружелюбно беседовал со скотом.
Брейц жил в полном одиночестве на своей ферме, на склоне горы. Она была расположена вдали от большой дороги, и потому он редко видел людей. Только осенью охотники на куликов иногда оставляли свои автомобили у него на дворе, чтоб спуститься в ольховники, расположенные внизу. Вид с его фермы был восхитительный. Долина была покрыта густым лесом; налево, на расстоянии версты, серебрился пруд, а прямо против его дома склоны горного хребта поросли березой и темными кустарниками. Окраска листвы во все времена года представляла целую гармонию изумительных оттенков. Когда солнце садилось за вершинами, позади тома, — эти восточные склоны облекались в пурпурные краски, столь яркие, что созерцание их давало почти физическое наслаждение.
Кухня Брейда была также чиста, как и при жизни его жены, умершей прошлую весну. Сепаратор, выкрашенный в красную краску, прикрепленный к поту, стоял подле раковины; блестящие ведра, опрокинутые один на другой, стояли тут же под рукою. Он накачал воды из насоса и отправился в коровник, и методически принялся доить своих коров, обмыв их вымя водою, прижавшись к ним лбом, в то время, как молоко, шипя, лилось в пенящиеся ведра.
Коровы его не были очень молочны. Довольно хорошей породы, они питались лишь травою, сеном, или же свеклой, тыквой и брюквой, которые Брейд ростил в огороде за гумном. Все же они давали достаточное количество молока, так что даже Брейд имел избыток сливок для масла, которое он продавал в лавку. Он ездил в лавку каждый вечер, хотя бы только для того, чтобы получить газету на почте. Обычное течение его жизни мало изменилось со смертью его жены; пришлось только немного больше работать.
Кое-кто из молодежи города Фратернина высмеивал Брейда за то, что он сидит на этой ферме, так как всем известно было, что, несколько месяцев тому назад, он получил наследство. Его дядя, слывший богатым человеком, умер в городе; Брейд и его два брата поделили его имение. Местные сплетники называли разные суммы. Некоторые пустые болтуны оценивали долю Брейда в 50 тыс. долларов. Фактически же было немного более трех тысяч пятисот. Но и эта сумма могла бы соблазнить некоторых совершить путешествие, полное неожиданностей, в Бостон, но жизнь Брейда уже сложилась. Он оставался у себя в доме и попрежнему работал. Деньги его лежали в городе, в банке.
Единственное внешнее проявление его благосостояния была покупка пианино. Инструмент был из светлого полированного дуба. Оно стояло у западной стены гостинной маленького фермерского домика, старая вышивка висела над ним, рядом стояла качалка, а напротив — волосяной диван. Остальная мебель была, очевидно, очень старая, старая от времени, но мало потрепанная. Даже диван не лишен был некоторой прелести. Окна комнаты были небольшие и пропускали мало света, так что пианино находилось всегда в полумраке. На нем стоял в рамке женский портрет, портрет жены Брейда. Она была на фотографии женщиной средних лег и, казалось, утомленной.
Волосы, неестественно взбитые, придавали ей вид больной и несчастной; казалось, что она силится удержать в равновесии чашу на голове. Видны были только плечи и голова, но вы могли сказать совершенно уверенно, что руки ее были грубы и мозолисты от работы. Рядом с портретом стояла маленькая белая фарфоровая вазочка с букетом искусственных цветов — бессмертников. На пианино не было ни пылинки, верхняя доска была плотно закрыта, крышка была опущена и заперта.
В этот день перед тем, как начать готовить себе ужин, Брейд вошел в гостиную и, при свете угасающего дня, несколько минут, не двигаясь, созерцал пианино. Он казался человеком, благоговейно вошедшим в святое святых. Затем он подошел к нему и мягкой тряпкой, принесенной им из кухни, начал обтирать блестящую поверхность. Это была его обычная работа, исполняемая им дважды в день. Он любовно обтер его со всех сторон. Когда он снял с него рамку с портретом, то в этом движении проявилась какая-то неуклюжая нежность, что-то жалостное. Когда же он ставил ее обратно, в этом простом жесте чувствовалась драма, или это только так казалось. Вынув ключ из кармана, он открыл крышку и провел тряпкой по клавишам, вызывая какие-то неопределенные звуки. В такие минуты, казалось, он прислушивается к чему-то, что с трудом может уловить его слух. Когда он, наконец, покидал комнату и закрывал дверь за собою, эта закрывающаяся дверь напоминала спускающийся театральный занавес.
Жизнь Брейда была одной из тех трагедий, которые, в сущности, так обычны, мучительны и так мало понятны. Трагедия человека, который не в силах высказаться. Многие из нас изнемогают под бременем этого креста. Легко упрекать и осуждать, но трудно хвалить. Мы боимся казаться сентиментальными. А все же, как может маленькое расположение, откровенно выраженное другом, утишить иногда жизненную бурю.
Какой вред в том, что вы скажете вашему сыну: «ты — милый мальчик, и я люблю тебя», или вашему другу: «ты — один из наиболее порядочных людей, — я очень расположен к тебе», или, наконец, жене своей: «я люблю тебя горячо, дорогая»? Но многовековая привычка сковывает наши уста, мы молчим; пока, наконец, не наступит роковой день и не станет более того, которому мы хотели бы сказать столь многое.
Браки и прежде разбивались часто об эту скалу; многие хоть и избег. кораблекрушения, но все же пере жили длинную, жизненную трагедию. Из таких был и Брейд Миллер. Жители Нью-Ингланд — молчаливая порода, грубая, толстокожая, не способная легко воспламеняться. Их чувства глубоко зарыты. Брейд родился, без сомнений, вполне нормальным ребенком, жаждущим любви и ласк, привязанный, как пес. Но — он родился на ферме в Нью-Ингланд, и его родители сдерживались на пользу своего сына и с самого раннего детства никто никогда не ласкал его, целуя его лишь только при встрече и при прощании. Он полюбил Мей Стонмэн немой, молчаливой любовью; она же, будучи той же породы, ничего другого и не ждала. Без сомнения, первое время и у них были Минуты страсти, откровенного сердечного общения. Но, спустя несколько лет после свадьбы, минуты эти проявлялись гораздо реже. Каждый из них впал невольно в прежнюю апатию, настало время, когда поцелуй принес бы ему или ей лишь мучение и замешательство.
ebooksa