Ведьмин ключ

А назавтра случилось невероятное: пропал зарытый в сугроб гуран. Не помогли прутики – надёжная охотничья придумка. А кто напакостил – узнать было нельзя: ночью выпал снег, хоть и небольшой, но прикрыл следы. Как осторожно ни сметал его Филипп Семёнович, но определить, чьи следы, не смог. И на медвежьи продавы походят и на росомашьи. А может, человечьи? Последней догадкой поделился с Осипом Ивановичем. «Кто ж в тайгу без лыж сунется, – возразил тот, – выходит, прутики зверя не пугают, поумнело зверьё. Другое средство надо».

Разговор шел вечером в зимовье, когда все сошлись вместе. Три дня как распались пары: Удодов и Осип Иванович уходили всяк своим путём, а Котька с Ванькой, тоже поодиночке, кружили вокруг зимовья, стреляли белок и рябчиков. Разговор шел вечером, а утром другого дня сорвался в овраг и подвернул ногу Ванька. Еле добрался до избушки. Без ружья и патронташа. Сказал – обронил, когда в овраг падал. Очнулся – нет ружья и патронов, один снег, вспаханный по склону. Осип Иванович с Удодовым сбегали туда, пошарили там, сям, но найти ружьё под снегом – всё едино что иголку в стогу сена отыскивать. Ванька на охоту больше не ходил, прыгал по зимовью, кашеварил, тепло поддерживал, и то хорошо.

Решили, что поедет сдавать первое мясо сам бригадир, заодно отвезёт Ваньку домой, нога в лодыжке болела, и, как ни натирали, ни бинтовали туго, он с криком ступал на неё. Понятное дело – в больницу надо.

Утром тридцать первого Филипп Семёнович отъезжал. Осип Иванович с Котькой топтались у саней, говорили, что полагается на дорогу, как всегда бывает в последний момент, вспоминали – забыли то, другое. Ванька лежал в санях под козьими шкурами. Их было много, мягко доедут. Наконец распрощались. Удодовы уехали, заслонились пихтачами, стало тихо. Падал лохматый снег, долбя сухостоину, раскатывал по лесу звонкую щелкотню пёстрый дятел. Где-то близко пырскал недовольный колонок, обнаружив пропажу козьих туш, к которым приповадился и считал своими.

Он был хитрющий, этот зверёк. Когда приметили его чёткий след по снегу к избушке, Дымокур смастерил плашку-давок, насторожил. Колонок регулярно приходил по ночам, выгрызал из туши маленький кусочек, а покидая место кормёжки, обязательно спускал плашку, но сам под давок не попадал. Уж как он ухитрялся это делать, мужики объяснить не могли, но по утрам всякий раз восхищённо выругивались. Потом Дымокур снял плашку, сунул её в печь. «Раз такой умный, зараза, пусть живёт».

Костромины постояли у зимовья и вернулись в тепло. Сегодня решили на охоту не ходить. Дел за каждодневной суетой накопилось всяких, а переделать их времени не хватало. С охоты заявлялись – едва ноги переставляли, а тут что-нибудь ещё на волокуше привязано. Так ухайдакивались по сопкам – до нар добредут, и всё, валятся, никаким хлёбовом своим не мог их соблазнить Ванька.

Вот и сидели теперь Осип Иванович с Котькой, снаряжали патроны, чинили одёжку. А в ясный и звёздный вечер они срубили недалеко от избушки молоденькую пихточку – ярко-зелёную, ласково-лапчатую, оттаяли и стали наряжать вместо ёлки. На неё, растопорщенную, сладко пахнущую смолой, вешали кусочки ваты, изрезанную в соломку серебряную фольгу от пачки чая. Осип Иванович растопил в банке одну большую свечу и накатал маленьких свечечек, а вместо фитиля продёрнул сквозь них суровую нитку. Котька разукрасил ветки начищенными гильзами. Вместо звезды на макушке надёрнул пузырёк, чтоб сверкала.

Стоит в зимовье пихточка, смирно теплятся на ней свечечки. Даже дед-мороз – берёзовый чурбачок, закутанный в вату, с головой-картофелиной – стоит внизу, сторожит её. И богатый ужин красуется на столе белом, выскобленном. Тут козлятина жареная, пареная и строганина из неё же, с лучком. И утаённая от всяких других дней для этого – единственного в году, особого – дня четвертинка водочки в лаковой сургучной кепочке, в синем фартучке-наклейке выставилась на почётное место. Кажется, всё готово, да о деде-морозе вспомнили. Осип Иванович смастерил из рукавицы снегурочку, прислонил к нему, чтобы было с кем деду в новогоднюю ночь пошептаться.

Близко к двенадцати сели за стол. Отец выложил на столешницу часы фирмы «Павел Буре» с крохотным ключом для заводки в виде винтовочки на цепочке. Часами Осип Иванович гордился. На крышке была гравировка со словами: «Хорунжему Костромину за отличную стрельбу, рубку и джигитовку». Получил он их во Владивостоке на окружных маневрах Амурского казачьего войска еще в тысяча девятьсот тринадцатом году из рук наказного атамана.

Сидит отец, крышку на часах отпахнул, а сам четвертинку взял, кепочку сургучную в кулаке раскрошил, пробку вынул. Ровно в двенадцать поднял кружку.

– Ну, сынка, с Новым годом нас, с новым счастьем. Чтоб войне конец, чтоб братья твои живы-здоровы вернулись.

Выпил, посидел с закрытыми глазами, будто заклиная, чтоб всё так и сбылось, как пожелал. Потом себе ещё в кружку плеснул и в Котькину уронил несколько капель. Чай от этого не стал горше.

– А теперь с днём рождения тебя! – Отец встал, поцеловал Котьку в макушку. – Расти большой на радость нам с матерью. Давно ли, кажется, маленьким был, а теперь – ого! Ладный казак.

Ужинали долго, вспоминали всех своих: как там на фронте Серёга с Костей-большим Новый год встречают, где? Что теперь делают мать с Нелей? Конечно, Удодовы давно в посёлке и передали им подарок: половину козьей туши, да и от себя лично Костя косача послал. Будет им что пожевать. Говорят – на новогоднем столе сытно, так и весь год будет.

Котька думал о Вике, как она там, где сейчас, с кем? Осип Иванович с Дымокуром и учителке наладили подарок. Такое дело обрадовало Котьку. Накануне, перед отъездом, они колдовали над мясом, рубили на куски и кусочки, вслух поминали самых нуждающихся, особенно тех, у кого ребятишки. И что поразило Котьку – Дымокур, сквернослов и ворчун, тоже оказался жалостливым, как Осип Иванович. Отец и тогда, за ленка, ничего не сказал Котьке, только спросил, кому отдал, прижал Котькину голову к груди, похлопал ладонью по затылку. И всё.

Отец нежно глядел на ёлку смокревшими глазами. В печке потрескивали дрова, в зимовье пахло смолой от сомлевшей в жаре пихты, к этому запаху примешивался тряпичный дух чадящих фитилей. На печке заворчал чайник, плеснул из носка кипятком, крышечка задребезжала, съехала набок. Отец снял его, отломил от плитки чая кусочек, бросил в парную горловину. Двигался отец проворно, руки проделывали всё быстро и ловко.

За эти дни на сытой пище Котька поздоровел, румянец заиграл на щеках. И Удодов с Ванькой и Осип Иванович, хоть и уставали, оживились, поласковели, шутили.

– Будем чай пить по-таёжному. – Отец поставил чайник на стол, подмигнул Котьке, дескать, посиди-ка пока. Вышел из зимовья и скоро вернулся. Руки держал за спиной.

– Тебе зайка подарок велел передать. Отгадай, какой?

– И гадать нечего, – с готовностью пошел Котька на милый обман. – Ломтик хлебца, на льдине печёного, ушканьими зубками точёного! – выкрикнул он, как когда-то.