Устинья Егоровна обдёрнула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы её и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Устиньи Егоровны, прижалась, благодарная.
– Ничё, девонька, ничё-ё, – оглаживая её голову, твердила Устинья Егоровна. – Забегай, дочка, не чинись, и за ранешнее меня не казни. Вернётся – и живите, раз друг другу глянетесь, а мы ничё-ё.
На крыльце затопали табуном, в сенцах мёрзло застонали половицы. Капа откачнулась от Устиньи Егоровны – в избу ввалилась орава подростков кто в чём: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдёрнул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Устинью Егоровну серьёзное лицо и тоненько завыл:
Мальчонка шмыгнул носом, утёр его рукавом фуфайки, сверкнул глазёнками на компанию, мол, чего молчите, и компания вразнобой поддержала:
Видно было – ждала ряженых Устинья Егоровна, прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом приветливым, просветлённым, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладьев, ответствовала нараспев:
Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладушек, запихал в рот. Остальные тоже взяли. Устинья Егоровна тарелку не убрала, мол, берите всё. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надёрнул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мёрзлыми кирзухами.
Капа с Устиньей Егоровной не шевелились. Когда стало тихо, мать отстонала долгим вздохом, спросила:
– Чей?
– Да печника Михайлы внучек. – Капитолина взялась за дверную скобу. – Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормится. Отца-то как убили на фронте, мать тоже где-то пропала, с лета ещё. А дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.
Устинья Егоровна, задумавшись, кивала. Капа поняла это за прощание, толкнула дверь, и тогда Устинья Егоровна встрепенулась, поймала её за руку:
– Ты бывай у нас, Капитолина, бывай. Письма вместе читать будем, свои приноси – ведь слова-то в них одинаковы, родные, а их больше станет. Ты обещай!
Капа прикрыла глаза, кивнула.
Она заложила за Капой двери, вернулась на кухню, села перед печью на стульчик, отрешённо пошарила кочергой, подгребла угли на колосник, сверху положила пару поленьев, глядела на оживающий огонь и думала, думала до вскружения головы. Где-то рядом, то справа, то слева, плакался, чудилось ей, тоненький голосок: «А мы грому спужалися!..» Он рвал и путал без того зыбкие мысли, этот плач. Отблески огня от разгоревшихся поленьев прыгали по лицу, по сложенным на коленях рукам. «Мы грому спужа-алися!..»
– Ничё, – шептали её сухие, поджатые думами губы. – Всё – ничё-ё…
Глава 5
Утром Котька встал чуть свет. Мать ещё не проснулась, Неля спала в своей комнатушке, она вернулась поздно. Оделся, вышел на улицу и пошёл к дому Удодовых. Надо было застать Филиппа Семёновича, пока он не укатил в тайгу. Но встреча их произошла раньше. Удодов уже трусил на лошадке к реке.
– Чё, паря, назад в тайгу целишь? – натянув вожжи, спросил Филипп Семёнович.
– Возьмёшь, дядя Филипп, поеду, – ответил Котька. – Я вас вечером искал, не нашёл. Возле зимовья плохие люди кружат. Мне Ванька ваш признался. Ружьё он не терял и патронташ тоже. Отобрали у него. Могли убить, да он слово дал молчать. И гурана они стащили.
– Стоп-стоп! – Филипп Семёнович привстал в санях. – Это он тебе когда признался, в зимовье ещё? Тоже хорош гусь! Ну, я его, сукиного сына!
Он стал разворачивать лошадку в сторону фабричной конторы. Котька плюхнулся в сани, было по пути, возле дома Филипп Семёнович вытолкнул Котьку из саней, сказал:
ebooksa