Ведьмин ключ

– Прости меня, – попросил он. – Я ж не танцую, ещё и ребята смеялись. Толкали. Но ты меня научи, всё равно научи! Как вернусь, сразу пойдём на танцы, вот увидишь. Я на охоту уезжаю.

– Ой, а надолго?

– На все каникулы.

– Очень надолго, – вздохнула Вика и отвернула голову. Котьке показалось, что она плачет. Он развернул Вику лицом к себе, но ничего такого не заметил: полушалок утаил её лицо, как в гнёздышке, и только кедровыми орешками темнели в нём её глаза.

Глава 3

На охоту отправлялись перед Новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом. Котька ныл и канючил до тех пор, пока отец не сдался, более того – переговорил с директором школы отпустить Котьку до начала каникул – парень учится хорошо, что пропустит по программе – наверстает.

Радости Котькиной не было предела: поездка в сопки, одноствольное ружьё двадцатого калибра, тугой патронташ, набитый латунными гильзами, охотничьи лыжи – короткие, подбитые седым камусом, и почти месяц не ходить в школу, заниматься настоящим мужским делом.

Выезжали из посёлка потемну, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не увидел – удачи не будет. Осип Иванович устелил сани толстым слоем соломы – для дальней дороги. Ванька с Котькой уселись в самый передок, плотно друг к другу. Пора бы уж трогать. Но мужики свернули по цигарке, курили на ветру, расчерчивая утреннюю сутемь красными искрами. Устинья Егоровна молча ждала конца перекура.

Мужики затоптали окурки, сели в сани. Дымокур разобрал вожжи, но, прежде чем стронуть лошадь, неуклюже развернулся в своей огромной дохе к Осипу Ивановичу, дескать, говори, что положено, жене напоследок.

– Ну, бывай, мать, а мы, стало быть, поехали. – Осип Иванович начал подбивать сено под бока, не зная, что ещё говорить, этим самым вынуждая Дымокура понужнуть кобылу, но Филипп Семёнович без напутственного слова не трогал. Обычай держал твёрдо.

– Поезжайте, мужики, с Богом, – голосом, будто морозом прихваченным, с поклоном, пожелала Устинья Егоровна. – Ни следа вам на путике не видать, ни платочка козьего. Трогайте, светать скоро учнёт.

Вроде бы всё теперь, можно ехать. Филипп Семёнович зачмокал губами: «Мно-о! Мно-о!» Закуржавевшая лошадь переступала мохнатыми ногами, напряглась, с трудом сдёрнула с места прихваченные морозом полозья, сани хрустнули всеми суставами, покатили.

Сонный посёлок проскочили ходко, никого не встретив на пути. Даже собаки, отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края посёлка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Скоро посёлок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.

Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звёзды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая всё живое. Когда с утробным гулом лопался лёд, казалось – сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются.

– Хорошо-о! – бодрился Осип Иванович. – В эдакий мороз коза в сумётах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам в снегу залегает.

С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искромётном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: всё горело, переливалось в глазах, слепило.

С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила промёрзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымая и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убелённых распадках безымянных ключей на берёзах чёрными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули – в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.

В этом, казалось, совершенно безлюдном пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таёжным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми жердями-бастригами. Тетивой гудели напряжённые верёвки. Возы тянули битюги – привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, – каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.

Встречные сделали остановку, сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли из саней и Котька с Ванькой, ноги размяли.

И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепёхи, шлёп-шлёп – хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повёл стаю дальше, к заснеженным пихтачам.