Оставалась неделя до занятий в школе. Дни стояли погожие, ботва на картофельных полях начала жухнуть, густую листву деревьев редкими проплешинами тронула желть. В один из таких дней Котька с Зинкой подъехали к спиртзаводу, встали в хвост длинной очереди. Рассудительная Зинка подёргала носиком и сказала свою обычную фразу:
– Хлеб здря переводят.
Зинка не представляла, зачем, когда хлеб выдают строго по карточкам, его надо переделывать на что-то другое. И напрасно Котька втолковывал ей, что спирт нужен фронту для медицинских целей, лечить раненых, давать в окопах солдатам, чтоб не мёрзли, Зинка тоскливо гнула своё:
– Лучше бы хлеба больше давали.
Он передал ей повод от коровы, сам пошёл в голову очереди. Здесь, у брезентового рукава, сутолока, шум. Человек, отпускающий барду, восседал вверху на площадке, крутил ручку крана. Коричневая и густая струя хлестала из брезентового рукава в бочки, бидоны, цистерны. Колёса телег в огромной луже под рукавом вязли под самые ступицы, из-под лошадиных копыт летели брызги, рычали надсадным рёвом полуторки и ЗИСы.
Когда отъехала наполненная бочка, а следующая ещё только пристраивалась под налив, к брезентовому рукаву потянулся мятый котелок. Его протягивал седой старик в длинной солдатской шинели, в обрезных сапогах-опорках.
«Деда Гоша!» – узнал Котька и пошёл за ним. Старик бережно, двумя руками, нёс перед собой котелок. Полы старой, в жжёных подпалинах шинели намокли в луже, тяжело колыхались, хлопая по коротким голяшкам.
Старик спустился к берегу, сел на уступчик и строго, поверх котелка глядя на реку, стал пить. Сердце у Котьки сжало. Не потому что деда Гоша пил барду, нет, её многие пили, он сам пробовал: немножко горчит, а так ничего, хлебная сыть в ней – вот что главное. Сердце сжало по другой причине: не добрался деда Гоша до родного погоста.
Котька подошёл к нему, молча сел рядом. Дед покосился на него из-под седой навеси бровей, узнал, но никак не выказал радости.
– А-а, внучек, – равнодушно проговорил он и выплеснул остаток барды. Земля быстро впитала жидкость, и сверху остался оплесок гущи.
– Здоров? А я прихворнул было, а опосля всё ничего стало, только чирья на пояснице. Просквозило, видать. Тут я лечусь. Барда, она от чирьев пользительная. Смерть им от неё.
– Где твоя серьга, дедушка?
– А нет её, серьги-то. На хлебушко поменял. – Дед закашлялся, достал комок грязного платка, утёр глаза. – Обманула малайка-то, живой я. Да-а. Я тут, внучек, к эшелону пристроился. Как сформируют его и – ту-ту! Песню мою помнишь?
– Помню, дедушка.
– То-то. Дома-то как?
Котька хотел было рассказать о гибели Кости-большого, о болезни матери, но не стал. Дед весь в себе, не тронет его чужая смерть – своя на подходе.
– Как у всех, – ответил на вопрос деда Гоши. – Пойду я. Очередь бы не прозевать.
– Иди, внучек, иди. – Дед запахнулся полами шинели, поджал под грудью руки.
Котька кивнул ему и пошёл вверх. Зинка уже наполнила бочку, отъехала в сторонку, поджидала его.
– Куда пропал? Хорошо, дяденьки помогли, – встретила она упрёками.
ebooksa