В глубине сцены трибуну соломой накрыли, изобразили конюшню, из неё чучело лошадиной головы выставили. Тут же немец-часовой расхаживает: пилотку на уши напялил, руки в рукава сунул, винтовку чёрт-те как держит и ногами в огромных бахилах притопывает. Смех и грех глядеть на него – сразу видно, не климат у нас фашисту, вояке вшивому. Котька бывал на репетициях, знал, что дальше произойдёт, но волновался за Нельку. Сейчас она с партизанами будет подползать к немцу, а кто-то загремит котелком и чуть диверсию не сорвёт. Нелька оглянется, приложит палец к губам, прикажет: «Тише-е», потом выстрелит в часового и дальше всё будет в порядке: фашистская конюшня запылает. Ну что они так долго копаются, эти подползающие партизаны? Даже руки вспотели. В зале муха пролетит, слышно будет, но до Котьки долетали шепотки, он даже узнавал, кто шепчет.
– Ой, девоньки, не могу – решат Митьку. Эва, ножи повытягали, страх каки долги!
Это Леонтиха переживает. Сын её гитлеровцем топчется.
– Жаба-разжаба, опеть Костромичихи девка страсти протяпывает! – Матрёны Скоровой шепоток во весь роток.
А Нелька подползала, и всё было бы ладом, но сестричка маху дала: саданула в часового из обреза, потом уже крикнула: «Тише!» Военные заулыбались, но тактично продолжали смотреть. А поселковым было не до деталей: партизаны слаженно бегали вокруг конюшни, чем-то густо дымили, а оккупант-Митька лежал на спине и взбрыкивал соломенными бахилами. Так и надо, помирай – не звали.
Ох и хлопали в тот вечер. Артисты – партизаны и оживший Митька-оккупант с Ходей, что коня изображал, головой лошадиной из окошка конюшни помахивал – все стояли рядком счастливые. Нелька низко кланялась зрителям, мелькала красным верхом кубанки. Кожаная куртка скрипела под ремнями, из кармана торчал обрез. Ну беда, как всё натурально.
После спектакля объявили танцы. Пожилые разошлись по домам, осталась поселковая молодёжь, подростки да красноармейцы. Дружно вынесли стулья, сколоченные в ряд по шесть штук, остальные поставили вдоль стен. Получился большой круг. Девушки, а их было куда больше парней, плотно расселись на стульях. Парни особняком сгрудились в одном углу, поближе к выходу, крадучись покуривали. Ребятня тоже толпилась своим гуртом, а красноармейцы рассредоточились в табуне девчат.
Поселковый баянист Аркаша Дикун на серёдку круга баян вынес, уселся. Не спеша достал из кармана зелёную бархатку, расстелил на коленях. Только тогда вынул из футляра перламутровый баян. Баяном Аркаша дорожил, мечтал приобрести, да дороговато стоило это диво. Работал Дикун старшиной катера, а в свободное время брал в руки багор, помогал направлять лесины на зубья бревнотаски, ошкуривал скобелем брёвна. От закисшего в запанях корья вкусно пахло смолой, дальние плоты приносили с собой редкие диковины: то расписную серыми зигзагами гадюку, то зелёную черепаху, а над сплотками порхали огромные махаоны, зимородки носились изумрудными огоньками. Вот тут-то и нашла Аркашу его мечта: премировали его за трудолюбие этим самым баяном, чтобы душу тешил себе, а заодно и на танцах играл. Каждый вечер играл Дикун, да как играл!
Вот и теперь он чутким ухом склонился к баяну, словно посоветовался с ним, запрокинул кудрявую голову, блеснул на ярком свету коронками и плавно, вроде бы с ленцой, развёл мехи. И вдруг сорвались пальцы, с прищелком запрыгали по чёрно-белым рядам густо прилаженных пуговиц. Вальс! Замерли девушки, гадая, кто позовёт, глазами кавалерам приказывая: «Меня пригласи, меня». Не всем девчатам достались кавалеры – ничего, вечер только силу набирает, а пока покружись с подружкой.
Смотрел Котька на вальсирующих, а сам больше наблюдал за Викой. Ох уж эти городские! Взрослую из себя корчит, танцует, кто ни пригласи. Кружится, откинув голову, только косички с марлевыми бантами мелькают. И хоть бы что, не стесняется. Поселковые девчонки сидят, семечки грызут, а эта… А потом такое увидел, аж зажмурился от предательства: Ванька Удодов пригласил – пошла, даже не поломалась для виду. Он лохмы свои над ней свесил, губами толстыми шевелит, должно быть, приятное говорит, раз рассмешил.
– Всё, конец! – дал себе клятву Котька.
Подошедший Вася Князев, тоже гармонист, давний завистник и соперник Аркаши, и не только по музыкальной части, понял его слова по-своему.
– Не-е, не конец, – возразил он. – Танцы долго будут. Ещё я поиграю. Устанет же Аркадий, как думаешь? Вот уже сбой даёт, чуешь?
Никакого сбоя в музыке Котька не чуял. Тут свой сбой, вот он перед глазами вертится. Ничего не ответил Князеву, отвернулся от танцующих, потерял глазами Вику, решил – навек. Но она, как почувствовала, выпросталась из рук Ваньки, припорхнула:
– Костя, пойдём! – и за руку тащит.
Срам-то какой, да и не умеет он танцевать, не пробовал никогда. Тут ещё ребята захихикали. Вика посмотрела на мальчишек строго. Примолкли.
– Да пойдём же, неумеха! Я стану учить!
И чего громко говорит, ведь слышно всем. Опомниться не успел, а Вика его уже в кругу ворочает, он же не о ногах думает, как их там переставлять, а об ушах: какие они, должно быть, красные. Подтолкнули, совсем растерялся.
– Учить уроки труднее, а, Константин? – Это Нелька шепнула и унеслась с красноармейцем. И снова – торк! Глянул – Трясейкин с Катей!
– В колонию, в колонию, – пропел Илларион.
ebooksa