Достал теплый, согретый телом револьвер. Щелкнул предохранителем.
«А если найдут и увидят — застрелился! Позора на свою мертвую голову не оберешься. Да и Нинке краснеть… Надо написать, объяснить». Засунул руку в полевую сумку, чтобы вытащить дневник. Рядом с книжкой оказалась потерянная зажигалка, видимо, автоматически брошенная туда.
После долгой темноты крохотный свет коптящего пламени заставил зажмуриться. Он выхватывал у темноты детали стенок выработки, разбросанные обвалом камни, мешочки с пробами, рюкзак. А вот и лампа. Почти наполовину она еще была наполнена керосином. Свет коптилки проникал дальше луча от зажигалки. Теперь стали видны упавшие стойки, груды камней.
И вдруг на ум пришли несколько слов Павки Корчагина, так же пытавшегося найти выход в самоубийстве: «Брось револьвер и никогда об этом никому не рассказывай…»
С остервенением принялся за работу.
…Когда Тарасов, обессиленный, вышел к устью выработки, на дворе была глубокая ночь. В открытый ствол шахты глядело несколько звезд. Шорох катившегося камня напомнил начало обвала. Но теперь он уже не в забое и не нужно в темноте, дрожащими от усталости руками выкладывать стенку из обвалившихся камней, устраивать пролаз и долгие часы этой изнурительной работы ждать, что сейчас начнется новый обвал.
Из последних сил собрал в рюкзак сохранившиеся пробы, заткнул за пояс молоток и лопатку. Полез по веревке. Скользили усталые израненные руки. Иногда ноги срывались с узлов, тогда он всем телом ударялся о стенку шахты, и казалось — вот-вот выпустит веревку из рук. Особенно трудными были последние сантиметры подъема, когда надо было пролезть между бревном и стенками. То застревал груз, то с обледенелого — края стенки срывалась рука. Держась одной рукой, он вытащил и перебросил на поверхность молоток и лопату. Попробовал сделать то же с рюкзаком, в котором были пробы, но рюкзак вырвался и с шумом полетел вниз. Пришлось спускаться и снова преодолевать весь подъем.
Первые лучи солнца застали его спящим с рюкзаком под головой. Очнувшись, Тарасов перебрал в памяти события прошедших суток. Судя по всему, обвал произошел часов в одиннадцать, дня. Выходит, для того чтобы выложить стенку и подняться наверх, ушло не менее десяти-двенадцати часов.
Его спутники, видимо, задержались и еще не приходили за пробами. Это устраивало. Ему совсем не хотелось рассказывать кому бы то ни было об обвале, а главное — о себе!
Вытащил из рюкзака пробы, выложил их, как договаривались. Переобулся и пошел прямо к Зыряновску.
…Через несколько дней отряд Тарасова двигался в гористые районы Рудного Алтая, сначала к Белухе, затем резко свернул влево и только к середине лета подошел к небольшому селению Орловка, что недалеко от знаменитого озера Марка-коль. Красота этих мест, трудная и интересная работа настолько захватили его, что можно было не вспоминать злосчастного обвала в старой шахте.
Приближалась новая осень, когда геологи оказались в верховьях реки Большой Нарымки. Здесь работало несколько мелких артелей старателей-золотничков. Надо было осмотреть разработки и решить, стоит ли их продолжать.
Искать артели, кочующие по притокам реки было не просто, кроме того, предстоял прямой маршрут на Бухтарму, к прошлогоднему участку, на котором все лето проработал Коровин. Нужен был местный проводник, хорошо знающий район. Лучше всего, если бы это оказался охотник или лесник, но они осенью бывают заняты.
Выручил случай. В леспромхоз, куда Тарасов обратился за помощью, из больницы и отпуска вернулся лесообъездчик. На его делянке работал другой человек, и для местного начальства было выходом — пока суд да дело назначить его проводником к разведчикам — не потерять работника и не платить ему зарплату за это время.
В справке, выданной леспромхозом, значилось, что «лесник Т. И. Митрин командируется в геологическую партию в качестве проводника и подлежит возвращению с окончанием полевого сезона к постоянному месту работы».
— А не трудно вам, Тимофей Иванович, после болезни в проводники? — участливо спросил Тарасов.
— Так то — дело далекое. Оправился я. Как из больницы выписался, кое-когда голова в кружение ударяла, а дома пожил — прошло. Только лошади у меня своей нет. Потеряна.
— Лошадь дадим казенную. А до конца работы часть стоимости отработаете, доплатите, и ваша будет.
Наутро с отрядом ехал новый проводник, отличавшийся угрюмой молчаливостью. Даже когда его спросили, чем он так долго болел, ответил без подробностей.
— Зашибся по своей дури.
ebooksa