За линией фронта

22
18
20
22
24
26
28
30

Она скрывается за дверью — только косы мелькают. И так всякий раз: промелькнет — и нет ее.

Подхожу к окну. Во дворе Петровна запрягает лошадь. В розвальни садится Тоня. Мать кладет около нее объемистый узел.

Куда собралась эта девушка в такую пору? Правда, пурга стихает, но по-прежнему гуляет поземка и вихрями завивает сухой пушистый снег.

— Далеко ли, Тоня? — спрашиваю я, выходя на двор.

Девушка молчит, вопросительно глядя на мать.

— В Мальцевку… По хозяйству, — смущенно отвечает Петровна, отводя глаза в сторону.

Нет, здесь что-то не так.

Петровна объясняет, что, дескать, это чужие вещи, отданы ей на сохранение, и вот сейчас их требуют обратно.

— Неправда! — говорит подошедший Пашкевич. — Это уже не первый раз. Мне передавали, что Тоня меняет в Мальцевке какие-то вещи на продукты, а Петровна кормит этими продуктами нас. Хотел еще вчера сказать тебе, Александр, да запамятовал. Нетерпимо это, никак нетерпимо.

Развязываю узел. В нем полотно, отрез ситца, новые сапоги, какая-то цветная материя, белый пуховый платок…

Петровна поднимает голову, и в глазах ее смущение и обида.

— Ну, раз я, глупая, скрыть не сумела, — начистоту надо говорить… Как же это получается, товарищи? Одни жизнью своей расплачиваются, за народ, за родную землю отдают ее, а мы даже тряпки своей не смеем ворохнуть? За что же такая опала на Калинниковых?

— Слухай меня, Петровна, добре слухай, — говорит Рева, снова завязывая узел. — Одни жизнь свою отдают, это правда. А другие каждую минуту жизнью своей рискуют и всю любовь свою, всю ласку, все сердце и душу людям отдают. Вот за это тебе, Петровна, низкий поклон. А за то, что, не спросив нас, последнюю юбку на базар несешь, ругать тебя надо… Как же так, Петровна: мы к тебе с открытой душой, а ты молчком такие дела делаешь? Вдруг узнают в Мальцевке, зачем ты свое добро меняешь? Что о нас люди скажут? Нахлебники мы? Объедалы?.. Нехорошо, Петровна, ох, как погано. А все-таки дай-ка я тебя поцелую, золотой ты наш человек! — неожиданно заключает Рева и крепко обнимает Петровну.

А она стоит посреди двора, недоуменно смотрит на нас и никак не может понять, ругаем мы ее или хвалим. Потом растерянно машет рукой и молча уходит в дом.

— Це моя вина, Александр. Только моя, — говорит Павел. — Як проглядел, не пойму… Ну, ничего. Завтра Петровне мешочек-другой муки подкину. У меня тут землячок объявился. Помнишь, Александр, по дороге, в Подлесное мы полтавчанина встретили? Он еще о мельнице говорил? Ну, так жив, щучий сын — под Суземкой работает… У него и разживемся…

Сняв узел с саней, Рева несет его обратно в хату.

*

Открывается дверь, и Петровна вводит в комнату товарища Антона, связного Трубчевского подпольного райкома…

Через полчаса мы едем глухой, занесенной снегом лесной дорогой — Антон, Богатырь, Рева и я. Машка застоялась, и Павел еле сдерживает ее. Непомерная сила у этой лошади: сворачивает полозьями гнилые пни, ломает оглоблями сухие ветки в руку толщиной — ну вот-вот разворотит сани и вывалит в сугроб.

Поземка стихла. Морозит. Над головой, в просветах между деревьями, чистое голубое небо, а вокруг чащоба, снег, тишина, безлюдье.

Неожиданно справа раздается резкий пронзительный свист. Ему откликается кто-то слева, впереди и снова справа. И уже бежит по лесу молодецкий пересвист, уходя куда-то в лесную чащу. Прямо как в былине о Соловье-разбойнике в Муромских лесах.