Польские новеллисты,

— Может, хочешь чаю? — Пауза. — Может, вина… — Пауза. — Может, кофе? — Пауза. — Хочешь посмотреть фотографии, которые я привез из Беловежской пущи…

В ней нарастает волна нежности, она, обычно сухая и деловитая, тает как воск от его робости и смущения.

Учитель проводит рукой по своему «ежу колючему». Она внезапно обнимает его за шею.

— Ну, — прошептала она.

Учитель тихонько поцеловал ее в губы и сразу встал.

— Пойду поставлю чайник, — пролепетал он.

Сметной, застенчивый мальчик, растроганно повторяла она, вспоминая, как нескладно он от нее отскочил.

Отделенная стрекотаньем машины от всей домашней обстановки, она радостно предавалась блаженным воспоминаниям о сегодняшнем вечере. И только один мгновенный укол, та минута, когда словно упала завеса: тяжелый, настойчивый взгляд Юзека после ее возвращения. Но это уже забылось. И снова — утро за утром, встать пораньше, приготовить бутерброды для Юзека, завтрак, отвести дочек в детский сад и в школу, работа по дому; правда, шила она теперь меньше, берегла себя. Да и зачем, думалось ей, только глаза портить, вечно сиди согнувшись, поясницу ломит, горб может вырасти у человека. Она и учитель — их отношения были скреплены теперь тем поцелуем, робким, легким, и этим его бегством на кухню к спасительному чайнику. Вспоминая тот вечер, она каждый раз смеялась. И был он для нее почти как ребенок, чистый, беззащитный, который нуждается в ее помощи, в поддержке. Из них двоих она была более сильной, более опытной, ей казалось, что ему без нее просто не обойтись.

Они снова встретились в кафе «Медвежонок», он был какой-то погасший, молчаливый, не смотрел на нее, и она, недоумевая, пыталась его растормошить, обсуждала его новую комнату, как ее обставить, чтоб было красиво, уютно. Оттого, что он был такой грустный, молчаливый, так плохо выглядел, ей еще больше захотелось ему помогать и всегда быть сильнее его. А он все сидел неподвижно, безразличный, словно чужой, и спичкой ковырял, давил окурки в пепельнице — иногда украдкой, как-то робко и тоскливо на нее поглядывал и затем с удвоенной силой, с каким-то непонятным ожесточением давил, расплющивал, кромсал спичкой смятые окурки в пепельнице.

— Что с тобой? — спросила она наконец.

— Ничего, — Попытался изобразить оживление, — Ничего, я просто устал.

Но она знала, что дело тут вовсе не в усталости. И с жаром принялась за устройство его жилья — купила красивую накидку ручной работы на диван, портьеру, лампочку на ночной столик (хотела было опять взять немного денег с книжки, но тут заказчица как раз принесла плату за костюм); учитель не хотел брать вещи, которые она ему купила, но она настояла на своем; властно, энергично распоряжалась в его маленькой комнатке, и он, не находя возражений, вынужден был покориться, у нее был хороший вкус, благодаря ее заботам комната стала уютной, нарядной. Учитель смотрел, как она хозяйничает, она увидела в его глазах радость, и однажды он сказал (не просто так, не в шутку, но с глубокой, торжественной серьезностью):

— Благодарю тебя, господи…

Она взглянула на него:

— За что?

— За тебя, — ответил он.

И тут они поцеловались во второй раз.

— А я за тебя, — сказала женщина.

После этого он отошел в замешательстве, сел на диван, спрятал лицо в ладонях.

— Не печалься, — говорила она мягко, ласково, как ребенку. — Не печалься…