Затем она одевает младшую. Кормит девочек завтраком. Берет младшую за руку, и они выходят. Ядзя плетется сзади.
На лестнице они встречают соседку с первого этажа.
— В магазин мясо привезли, — сообщает соседка, — прекрасная телятина, говорят, сплошная мякоть. Краевская уже пошла, я тоже иду.
— Возьмите и мне полкило, — просит женщина.
Можно будет сделать на обед шницели. Юзек любит мясо. Они спускаются по стоптанным каменным ступенькам. Скрип дверей наверху и внизу. Торопливый топот. Она думает о той студентке, что заказала ей платье. К завтрашнему дню платье должно быть готово. Студентка собирается на бал. Уж так довольна, дуреха, прямо шальная от радости. В прошлом году познакомилась с каким-то французом. И француз этот в нее влюбился. Теперь прислал ей приглашение из Парижа. Девочка день и ночь зубрит французский. Просто бредит своей Францией. Женщина думает также о других платьях, о поправках, переделках — надо расширить костюм для Белинской, как эта Белинская располнела, все на ней лопается; потом еще блузка… работы, слава богу, хватает. Так она перебирает в памяти заказы, подсчитывает заработки. Они идут по растресканному тротуару, в углублениях стертых плит стоят лужи, на лицо оседают капли дождя. Дождь мелкий, упорный. Женщина шагает очень быстро, младшая девочка едва за ней поспевает и неутомимо щебечет что-то. До слуха долетают лишь отдельные слова:
— А Яцек Звежик сказал воспитательнице, что его папа дал ему водки. Невкусная такая, жжет. Яцек Зве-жик выплюнул… А воспитательница сказала…
На этой неделе ей предстоит получить примерно восемьсот злотых — от студентки за платье, от Белинской за костюм, потом еще за блузку… Она довольна. Давно хочется купить телевизор. Можно будет посмотреть, развлечься немного в долгие зимние вечера. Они с Юзеком редко куда-нибудь ходят. Юзек возвращается с работы усталый — он работает токарем на электроламповом заводе, — придет, ляжет, поспит, потом послушает радио, почитает газету, так день и проходит. Человек он спокойный, грех жаловаться, выпивает нечасто, а как выпьет — веселый, добродушный такой и ночью донимает ее своими неуклюжими нежностями — хватит, говорит она, Юзек, перестань, и поворачивается набок… Она улыбается, смешной он ночью, этот Юзек… В сущности, неплохой у нее муж, денег не транжирит, за бабами не бегает. Жизнь у нее спокойная, хорошая, соседка с первого этажа ей завидует. Соседкин муж выпить любит, а напьется, так и ночевать не приходит, таскается по кабакам с девками, а дома потом крик, скандалы. Они с Юзеком тогда прислушиваются, Юзек закуривает, беззлобно, снисходительно улыбается — опять проштрафился сосед…
Вот и детский сад, хлопает дверь, входят отцы и матери со своими малышами; воспитательница, панна Стеня, рослая красивая девушка, гладит детей по головкам, а дети, жадные на ласку, жмутся к ней, как цыплята к наседке. Женщина торопливо кивает панне Стене, Толкает младшую в комнату. Они с Ядзей уходят. Женщина спешит, ее ждет работа. И не только на телевизор зарабатывает она своим шитьем; в сберегательной кассе медленно, но непрерывно, из месяца в месяц, растет их с Юзеком вклад. Зарплаты мужа хватает на прожитье, из своих она добавляет совсем немного. На одежду уходит мало, тем более что девочек она сама обшивает, Юзек носит одежду аккуратно, выходной костюм у него уже вон сколько лет, а все как новый. Для себя ей особых нарядов не нужно, носит старые платья — модно, немодно, ей все равно. Это молоденькие гоняются за модой, а ей уже ни к чему. Вот так они и откладывают, злотый к злотому, из месяца в месяц, упорно, трудолюбиво округляют свой вклад. В этих сбережениях воплощена их общая с Юзеком мечта, далекая, такая далекая, что они никогда не говорят о ней вслух, лишь изредка, по дороге на почту (там же находится и сберкасса) обменяются многозначительным взглядом, понимая друг друга без слов: вот и еще больше денег на книжке, вот и еще ближе… или порой Юзек осторожно спросит — ну, сколько там уже… Так они откладывают, терпеливо, неутомимо, сантиметр за сантиметром приближая осуществление своей мечты… Юзеку еще от братьев деньги причитаются, за землю в деревне, тысяч, наверно, пятнадцать…
Ядзя морщится, она слитком крепко сжала ей руку. Надо же, так замечтаться. Ступила в лужу, промочила ногу. Но не огорчилась. Серый, похожий на тысячи других день посветлел от этих мыслей. Вот так и за работой — бывает, спина онемеет, болит, в голове шум от стука машины, и вдруг она перестает следить за швом, снимает йогу с педали, откидывается назад, закрывает глаза — и в те минуты ей всегда представляется домик, небольшой, со скамеечкой у крыльца, и садик, под окном цветы — настурции, гвоздики и ирисы (почему-то она облюбовала именно эти цветы), грядки с овощами, фруктовые деревья; чаще всего ей представляется солнечное летнее утро, они просыпаются, окно открыто, птицы щебечут, на полу лежат желтые солнечные полосы. Юзек, говорит она, пора вставать, и они идут в сад; Юзек опрыскивает деревья или снимает спелые плоды особым шестом с сеточкой на конце, крупные ренклоды, сочные груши, а она, склонившись над грядками, выпалывает сорняки, рыхлит тяпкой землю… И она уже не сердится на замечание в дневнике, смотрит на дочь ласково. В садике детям будет привольно, бегай, играй сколько хочешь, кругом зелень, свежий воздух… Уже несколько лет они с Юзеком живут этой далекой мечтой, этим садиком, домиком, она на всем экономит, записывает в начале месяца все, что нужно купить в дом, и, прежде чем купить лампу, коврик, тарелки, даже пирожные, они с Юзеком обсуждают, так ли уж это необходимо, не лучше ли отложить побольше на книжку; Юзек радуется ее бережливости, все приговаривает с изумлением и восхищением: ай да ты!
Серый, скучный день, люди спешат на работу, ежатся, поднимают воротники, промозглая сырость пробирает до костей. Грохочут трамваи, мчатся машины, расплескивая лужи, обрызганные прохожие ругаются, воет фабричная сирена.
Они подходят к красному зданию школы. Лестница запружена ребятней, у каждого ранец на спине и мешочек с тапочками в руках. Шум, гул, гуденье, как в улье. Щекастый парнишка с озорным лицом дергает Ядзю за косичку. Та хлопает его по голове мешочком с тапками. Мальчишка убегает, скорчив уморительную рожу. В коридоре дочка надевает тапки, буйный, крикливый ритм школы уже захватил ее, она радостно смеется, не может устоять на месте. Женщина видит в зеркале свое отражение. Намокшие волосы перьями свисают из-под платка на лоб, несвежая кожа; она смотрит на себя равнодушно, без всякой горечи, машинально отмечает: даже губы не подкрасила. Она проходит через вестибюль по натертому до блеска паркету, толпа детей бурлит вокруг, словно вар в котле, мальчишки скользят по паркету, окружают кольцом хихикающих девчонок, напирают на них, те пытаются вырваться, слышен громкий сердитый голос толстой нянечки; дети носятся, бегут, свистят, дочка рвется туда, в эту толчею и беготню, но мать крепко держит ее за руку… Крики детей нарушили приятное, размеренное течение ее мыслей, разорвали тонкую пряжу воображения, шум разогнал мечты; тяжело им, с сочувствием подумала она об учителях, каково это, возиться с чужими непослушными детьми. И вот наконец дверь с табличкой: 2-й «В». Дочь притихла, личико вытянулось, идет нога за ногу. Женщина открыла дверь, потянула за собой девочку. Они вошли в класс. Учитель сидел за столом и что-то писал в классном журнале. Дети, снимая ранцы, рассаживались по местам, смех, визг. Учитель сердито прикрикнул на них, не поднимая головы. Дети притихли. Она подошла к столу. Учитель обернулся, встал.
Он был высокий, худой, с коротко остриженными густыми волосами, которые торчком стояли на голове. Женщина взглянула на него и покраснела. Ничего не сказала, только смотрела на него. Он мягко, ласково улыбнулся. Еще больше смутившись, она с горящими щеками протянула ему дневник. И продолжала смотреть на него с какой-то непреодолимой, ей самой непонятной жадностью. Впитывала в себя глазами это лицо, эти смешные пухлые щеки, подбородок с царапиной от бритвы и волосы, жесткий и колючий ежик на голове. Ужасно захотелось провести рукой по этим волосам, запустить в них пальцы… Она наклонила голову, торопливо поправила платок, откинула со лба мокрые волосы, несколько раз крепко прикусила губы, чтобы они хоть на минуту стали обманчиво свежими и красными. И с тоской подумала о своем лице, о том, какое оно помятое, все в морщинах, вчера она допоздна сидела за шитьем, и глаза у нее отвратительно красные, как у кролика, и одета она убого, неряшливо — это грязное пальто с обтрепанными рукавами, в котором она таскает уголь из подвала, эти туфли на пробковой подошве, старые, немодные, не туфли, а бахилы, в них совсем не видно, какие у нее стройные ноги. Она думала обо всем этом с тоской, с тоской непереносимой, чувствуя, что теряет спокойствие и всякую уверенность в себе. Учитель, который просматривал дневник, поднял на нее глаза. Она испуганно заморгала.
— Так вот, — начал он, внимательно глядя на женщину.
Он все видит, подумала она, все мои безобразные морщины, жирную кожу… все видит.
Учитель широко улыбнулся.
— Озорница, — сказал он, шутливо грозя Ядзе пальцем, — ленится, невнимательно готовит уроки. Вам надо за ней последить, спрашивать по вечерам. — Голос у него был топкий, срывающийся в легкую хрипоту.
Его голос тоже завораживал ее, она слушала жадно, не вникая в смысл, до нее доходил лишь звук этого голоса; он, казалось, звучал в ней самой, переполнял ее. Усилием воли она на миг вырвалась из оцепенения, взглянула на дочь. Девочка, опустив голову, теребила край синего сатинового передника. Сейчас следовало что-то сказать, что-то строгое, разумное, наставительное, но она ничего не могла придумать.
— Ступай на место, — разрешил девочке учитель.
Та подошла ко второй парте в среднем ряду и села.
А между женщиной и учителем была тишина, глубокая, лишавшая ее последних остатков воли и самообладания, до нее не доходил даже гул ребячьих голосов. Тишина — как мост между нею и учителем. Теперь она видела его руки, его пальцы, костлявые, с неровно обстриженными, как будто обкусанными ногтями — некрасивые красные руки. Она смотрела на них не отрываясь. Учитель заметил направление ее взгляда. Кисти стали медленно подбираться, потом пальцы быстро сжались в кулаки, и руки исчезли за спиной.
ebooksa