Представление проходит при свете сотни факелов. Зрителей почти нет — как это может быть? Антиноаполис — это всего лишь идея в голове у императора. За деревянным помостом, обозначающим костяк будущего настоящего театра, виднеются пальмовые деревья, а за деревьями — песчаные дюны. Ветер пустыни несет прохладу. Оркестра не видно, он скрыт в глубокой тени.
Актеры играют тускло, без блеска. Деревянные маски нелепо гротескны. В Помпеях все было не так. Времена изменились. В Египте естественные пропорции эллинического искусства преувеличены до абсурда. Мальчики-хористы поют свои партии пронзительными и надрывными голосами. Наверное, считается, что такое пение должно пробуждать страсть и страх. Но вместо высокой трагедии Софокла получается пафосная истерика, и последние строчки отзываются в сердце Лизандра горькой иронией:
Если бы поэт знал... если бы он вкусил смерти прежде, чем написать эти строки, он бы понял, что превыше горечи жизни — горечь вечности.
Цезарь требует еще вина. Опасаясь быть обнаруженным, мальчик-вампир снова меняет обличье и вливается в пляску теней от дрожащих факелов, стоящих по четырем углам трона.
Теперь он — черная кошка. Обдирает когтями золотые нити на пурпурной императорской мантии. Забирается на плечо к богу. Представление подходит к концу. Дочь Эдипа, юная Антигона, уводит отца, который сам себя ослепил, хор направляется следом за ними в медленном танце, не радостном, но и не скорбном. Этот запутанный сложный танец представляет всевластие
— Антиной тоже так делал, — говорит он, и, кажется, в первый раз в его воспоминаниях Антиной обретает человеческие черты.
На них никто не смотрит. Мальчик-вампир вновь принимает обличье человека.
— Тебе надо как следует отдохнуть, — говорит император. — Завтра мы явим им чудо.
— Я восстану из мертвых?
— Да.
— Ты действительно веришь, что я — Антиной, который воскрес и стал богом?
— Послушай, Лизандр. Когда я увидел тебя в первый раз, — Цезарь понижает голос, чтобы его не услышали факельщики у трона, — когда я увидел тебя в первый раз, я преисполнился безумной надежды. Теперь я знаю, что ты — не он. Но мы должны явить людям чудо. Ты бы видел его лицо, когда он мне говорил, чтобы я ни о чем не тревожился, что все будет хорошо, что он утолит мою боль и печаль, а вместе с ними — и муки моей разделенной империи. Он был ребенком с простой детской верой в чудеса. Но ты — не ребенок, я знаю. Твои глаза. Они выдают твой истинный возраст. Антиной бросился в Нил и показал мне, что я — всего-навсего император, а он — мальчик, который может стать богом, спасителем, верховной жертвой. О, но он не всегда был таким серьезным! Он меня часто смешил; с ним я смеялся по-детски. Он умел осветить даже самые темные и унылые мгновения. И ради него я сделаю так, что чудо случится. Завтра, на третий день, Таммуз восстанет из мертвых. И не важно, что ты — не он. Для тех, кто творит чудеса, чудеса — никакие не чудеса, а результат тщательной подготовки и ловкости рук. Но если они укрепляют людскую веру, значит, они истинные чудеса. Я уже составил декрет для Сената, который объявит его богом. И ты мне нужен для этого маленького представления. Чудо — это искусство. Искусство иллюзии.
На этих словах музыка умолкает, и актеры склоняются в низком поклоне, встав на одно колено на краю деревянной сцены, в надежде, что Цезарь вознаградит их за старания — кошель ауреусов[72], поместье на Сицилии, объятия красивых рабынь.
И император одаривает их щедро. Актеры едва в состоянии унести императорские дары. С благодарностями и поклонами они направляются к выходу и растворяются в сумраке.
— Сейчас тебе нужно вернуться в гроб, — говорит император. — А потом ты получишь свою свободу — еще до рассвета.