— Дети понимают это именно так, большинство взрослых — тоже, но я думаю, это все-таки нечто большее. По крайней мере так говорила мне Няня.
— Ты ведь любил ее?
— Она была мне больше матерью, чем родная мать. И она первая привила мне интерес к языку.
Хелен кивает и с минуту рассматривает свои исхудавшие руки, прежде чем спрятать их под простыню, с глаз долой.
— Я рада, что ты решил не ехать на ее похороны — на похороны матери, я имею в виду.
Он хмурится и проводит ладонью по ее волосам:
— Почему?
Она передергивает плечами:
— Я боялась, что снова сделаешь это… ну тот фокус с булавкой. Это было ужасно, Томми. Я понимаю, что ты должен был чувствовать, но это… это было жестоко. И так не похоже на тебя.
Он усмехается:
— Да ничего я не делал этой булавкой. Взял ее с собой, хотел дать ему почувствовать хотя бы частичку той боли, которую он причинил мне на долгие годы… но в конце концов так и не смог ею воспользоваться.
— Но ты ведь ей сказал…
— Просто хотел ее уязвить. Хотел, чтобы она помучилась, как я мучился… каждую ночь, лежа в кроватке, обнимая плюшевого медведя, боясь, что дверь сейчас откроется… — Его голос замирает. — Но стоя над гробом, коснувшись его края, я чувствовал только глубокую печаль… от того, что меня обделили нормальными отношениями с отцом и с матерью тоже. Да и вообще, он ведь уже умер… он все равно ничего не почувствовал бы.
Она поворачивается в постели так, что может заглянуть ему в глаза:
— Как ты думаешь, куда он попал?
Он пожимает плечами и разглаживает морщинки на покрывале:
— Кто знает?
— Куда попаду я, как ты думаешь, дорогой?
У него начинает щипать глаза.
— Пожалуйста, — его голос звучит не громче, чем шелест переворачиваемых страниц, — давай не будем говорить об этом.