— Моя жена отдыхает, доктор. Она очень больна и очень устала. Я не хочу, чтобы ее беспокоили, ни лично, ни по телефону.
— Боюсь, что мне придется сообщить властям.
— Можете сообщать кому хотите, доктор, но мою жену вы не увидите. Всего доброго.
Он кладет трубку. Наверху какое-то шевеление.
— Иду, иду, дорогая! — кричит он… и вдруг понимает, что этот шум не может исходить от его жены.
(21)
Дорогой Дневник!
Я решился. Таблеток осталось много, плюс морфий. Этого хватит. Пишу тому, кто найдет дневник: пожалуйста, не думайте обо мне плохо. Нет никого, кто стал бы оплакивать меня, никого, кто остался бы после моего поступка без средств к существованию, нет ни кредиторов, ни должников. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти, находясь в добром здравии — хотя, по правде говоря, здоровье в последнее время несколько пошатнулось, я настоящим заявляю, что решил отказаться от того последнего, чем еще владею. Меня зовет деревянный холм, и очень громко — я должен наконец отозваться.
Прощайте.
Томас Беллингс
(23)
Пожилой мужчина выходит из-под навеса Черинг-Кросс Роуд, как будто по волшебству появляется прямо из воздуха, и трогает его за плечо.
— Привет, Беллингс, — говорит он.
Беллингс оборачивается. Струи дождя бегут по его лицу.
— Разве… разве мы знакомы?
Отходят такси с пассажирами, тротуары полны прохожих. Барабанит дождь, люди снуют туда-сюда, не обращая никакого внимания на потрепанного старика, закутанного во что-то, напоминающее индейское одеяло. Они не обращают на него внимания, потому что он для них невидим.
— Встречались, — хихикает старик, и это хихиканье тут же переходит в горловой кашель. — Но лицом к лицу — пожалуй, нет, это точно.
Беллингс качает головой:
— Извините, но я…
— Неудивительно, — перебивает старик. — В основном ты всегда был ко мне спиной во время наших коротких свиданий… Tête á derrières.[36]